Игра Джеральда

«Это была чертовски отличная мысль», — решила Джесси. Она снова вернулась к счету до десяти по системе Норы.

Четыре — это бедра (излишне широкие), пять — это талия (слишком толстая). Шесть — это груди, которые она считала самой красивой частью тела. Джеральда, возможно, отталкивали еле заметные очертания голубых вен, проглядывающие сквозь гладкую, нежную кожу этих крутых холмиков. Груди у девочек из журналов Джеральда не были такими большими, к тому же у них не росли тоненькие волоски у темных ореолов вокруг сосков.

Семь — это ее широковатые плечи, восемь — это шея, которая раньше была так хороша, но в последние несколько лет кожа на ней стала несколько дряблой; девять — это ее срезанный подбородок, а десять…

«Подожди минуточку! Задержись здесь еще на мгновение! — гневно выкрикнул дерзкий голосок. — Что это за бессмысленная игра?»

Джесси еще плотнее закрыла глаза, ужасаясь силе и глубине гнева этого голоса и пугаясь его самостоятельности. Гнев мешал понять, что голосок исходит из глубины ее сознания, это выглядело так, как будто он принадлежал постороннему человеку, чуждому духу, пытающемуся овладеть ею, как дух Пазузы овладел маленькой девочкой в «Экскурсии».[3]

«Ты не хочешь отвечать на мой вопрос? — спросила Руфь Ниери, она же Пазуза. — Хорошо. Может быть, он слишком сложен. Я тогда спрошу проще: Джесси, кто превратил плохо рифмованную молитву расслабления Норы Калиган в мантру самоуничтожения?»

«Никто, — кротко возразила Джесси, но сразу же поняла, что дерзкий голос не поверит ей, поэтому тотчас добавила: — Образцовая Женушка. Она».

«Нет, не она, — вмешался голос Руфи, осуждающий глупую попытку переложить вину на другого. — Хозяюшка глупа, к тому же она теперь сильно напугана, но в душе она неплохой человек, и ее намерения всегда были хорошими. А твои намерения переделать считалку Норы были всегда дурны, Джесси. Разве ты не понимаешь этого? Неужели ты…»

— Я ничего не понимаю и ничего не вижу, потому что у меня закрыты глаза, — произнесла Джесси дрожащим детским голосом.

Она почти открыла глаза, но что-то подсказало ей, что это только ухудшит ситуацию.

«Кто же сделал это, Джесси? Кто убедил тебя в том, что ты безобразна и бестолкова? Кто выбрал Джеральда Белингейма в качестве наперсника твоей души и Небесного Возлюбленного, возможно, задолго до того, как вы встретились на собрании Республиканской партии? Кто решил, что он был не только тем, кто нужен тебе, но и тем, кого ты заслуживаешь?»

Огромным усилием воли Джесси стерла этот голос — все голоса, как она страстно надеялась, — в своем сознании. Джесси начала мантру сначала, теперь уже произнося ее вслух.

— Раз — это мои ступни, пальчики в ряд, два — это ноги, стройные и длинные, три — это секс, что естественно, то не безобразно, четыре — это мои бедра, крутые и нежные, пять — это мой желудок, в котором я храню то, что ем. Джесси не смогла вспомнить остальные рифмы (что, в принципе, было не удивительно, так как она подозревала, что Нора сама придумала их в надежде опубликовать в одном из журналов, лежавших в великом множестве на журнальном столике в приемной), поэтому продолжала без них. Шесть — это мои груди, семь — это мои плечи, восемь — моя шея…

Она остановилась, чтобы передохнуть, и поняла, что сердце с галопа перешло на легкий бег.

— … девять — мой подбородок, десять — глаза. Глаза, откройтесь!

Джесси выполнила команду, и спальня ворвалась к ней яркой реальностью существования, в чем-то новая (на какое-то мгновение), почти такая же восхитительная, как в то время, когда они с Джеральдом провели здесь первое лето. Это было в фантастическом 1979 году, который теперь был в невероятно далеком прошлом.