Игра Джеральда

Я не знала, что ответить ему, Руфь, но я знала одно: хуже, чем было, быть уже просто не могло. Поэтому я упорствовала в своем желании доказать Брендону, что я не малышка, которая будет послушно закрывать глаза, дабы не смотреть на мерзавцев. Итак, я увидела эти фотографии. На одну из них я смотрела дольше всего, в углу стояла надпись: „ПОЛИЦИЯ ШТАТ А, № 217“. Эта фотография как бы изображала непонятным образом заснятую сцену из самого ужасного ночного кошмара. Фото изображало квадратную плетеную корзину, расположенную так, чтобы фотограф мог заснять содержимое; внутри была целая груда костей, смешанная с драгоценностями: некоторые из них были дешевками, другие действительно представляли ценность, одни были украдены из летних вилл, другие были, бесспорно, сняты с окоченевших пальцев трупов.

Я смотрела на эту фотографию, но мысли мои снова были у дома возле озера — это случилось непроизвольно, понимаешь? Я там, прикованная наручниками и беспомощная, смотрю на тени, скользящие по его усмехающемуся лицу, слышу свой голос, сообщающий ему, что он испугал меня. И вот он склоняется к своей корзине, не сводя с меня горящего взгляда, и я вижу, как он — я вижу, как это нечто — запускает свою скрюченную бесформенную руку внутрь корзины и начинает перемешивать кости и украшения, я слышу производимый ими звук, звук грязных, полустертых кастаньет.

И знаешь, что добило меня больше всего? То, что я думала, что это мой отец, мой папочка восстал из мертвых, чтобы довершить то, что он хотел сделать раньше.

— Давай, — сказала я ему. — Давай, но пообещай, что ты освободишь меня после этого. Пообещай мне это.

Мне кажется, я сказала бы то же самое, даже если бы знала, кто это на самом деле, Руфь. Представляешь? Я знаю, что сказала бы то же самое. Понимаешь? Я позволила бы ему вставить в меня свой член, который побывал в стольких глотках мертвецов. Если бы только он пообещал, что я не умру собачьей смертью от судорог и конвульсий, предстоящих мне. Если бы только он пообещал ОСВОБОДИТЬ МЕНЯ».

Джесси на секунду остановилась, ее дыхание было настолько частым и затрудненным, что она чуть не задохнулась. Она взглянула на слова на экране — невероятное, невыразимое признание — и почувствовала внезапное непреодолимое желание стереть их. Не из-за чувства стыда, что Руфь прочтет их; конечно, ей было стыдно, но причина была не в этом. Она просто не хотела иметь к ним хоть какое-то отношение; и Джесси показалось, что если она не сотрет их, то именно это и произойдет. Ведь слова имеют непонятную власть, умеют создавать и управлять действиями и настроениями.

«Только до тех пор, пока ты не сможешь контролировать их сама», — подумала Джесси и вытянула вперед указательный палец правой руки. Она нажала на кнопку «Deley» — ударила ее, — а потом отдернула руку. Это было правдой, ведь так?

— Да, — ответила Джесси самой себе бормочущим тоном, столь часто используемым ею в часы своего пленения, но только теперь она разговаривала не с Хозяюшкой и не с воображаемой Руфью; теперь она могла разговаривать сама с собой без обиняков. В какой-то степени это был прогресс.

— Да, правильно, это правда.

И никаких «но», да поможет мне Бог. Она не нажмет на кнопку стирания информации, несмотря на то, какой ужасной может показаться некоторым людям — включая ее саму — эта правда. Она оставит все, как есть. В конце концов, она может решить не отсылать письмо (не зная даже, удобно ли обременять женщину, которую она не видела целую вечность, таким грузом боли и безумия), но она не сотрет эти слова.

А это значит, что ей лучше всего закончить письмо поскорее, пока ее не покинуло последнее мужество и последние силы.

Джесси склонилась вперед и снова начала печатать:

«Брендон сказал:

— Есть одна вещь, о которой ты должна помнить, Джесси, — нет прямых доказательств и улик. Да, я знаю, что кольца твои исчезли, но, возможно, ты была права насчет них — какой-нибудь нечистый на руку полицейский мог присвоить их.

— А как насчет фотографии № 217? — спросила я. — С плетеной корзинкой?

Он содрогнулся, и на меня, возможно, сошел поток осознания, какой поэты называли „прозрением“. Он цеплялся за возможность того, что плетеная корзинка была всего-навсего простым совпадением. Это было довольно трудно, но гораздо легче, чем принять все остальное — и больше всего тот факт, что чудовище, подобное Джуберту, действительно может иметь отношение к жизни людей, которых он знал и любил. То, что я увидела в лице Брендона Милхерона в тот день, было до предела просто: он и дальше будет игнорировать целую кучу косвенных доказательств и сосредоточится на отсутствии прямых улик. Он и впредь будет считать, что все это плод моего воображения, ухватившегося за дело Джуберта, чтобы объяснить галлюцинации, преследовавшие меня во время пленения.