Игра Герцога (СИ)

— Гони, гони давай, братец Евтиха! — выдавил наконец, пьянея от тряски. — До лесной сторонки меня домчи, милый, а там уж я изваляюсь в чистом снежочке, и буду, как новый! К Апе-травнице пойду, и обя-обя-обязательно разыщу её! — он облизнул сухие потрескавшиеся губы. — Только бы успеть!

* * *

— Эй, Дубровин, харя раскольничья! Ты зачем мой завод подпалил, а? — стоя на балконе, слушал срывающийся на визг голос Авиналий Нилович. Он всё ещё не мог поверить и угадать в человеке с револьвером, что пришёл к нему под окна с группой вооружённых бородатых мужиков, старого знакомого Каргапольского. Решительность, злоба, отчаяние, — ведь это всё мимо этого глуповатого толстяка-винозаводчика.

Раньше, когда между ними на светских вечерах возникали споры о том, как вести дело и что допустимо, а что нет, в ответ на острые, бьющие точно посылы Дубровина винозаводчик, как и положено трусу, искал защиты у общества и, в частности, у Еремея Силуановича и Голенищева. Теперь, сжимая на золочёной цепи потухшее от порывов ветра кадило, купец-старовер не мог поверить, что именно этот человек буравит его злыми глазками снизу.

Лавр Семёнович был измят, словно провёл пару часов, валясь по всем грязным городским сугробам, с прилипшим ко лбу прошлогодним серым листом. Дубровин видел, как напряжены вены на красной толстой шее и понимал, что Каргапольский, словно взбесившийся пёс, сейчас по-настоящему опасен. И поэтому старался быть как можно надменнее и спокойнее, будто ему и не стреляли в окно, а так, хулигански бросили небольшой камешек:

— Я всё в толк не возьму, Лавр Семёнович, что такое вы изволили устроить? И неужто за одни только мои убеждения, которые я никогда не скрывал и готов защищать хоть под вашими дулами, вы вознамерились свести меня на тот свет?

— Изволите издеваться? Да за моё детище, за дело моей жизни я готов глотку вырвать кому угодно! Во-о-о-он, как несёт, гарь! Только не смей теперь вертеться и говорить, будто не знаешь, грязный раскольник, что это там горит! Это не винзавод, а жизнь моя подожжена! Я только одного не пойму — за что? Ну решил — и живи себе трезво, одной рукой крестись, второй барыш считай! Я здесь причём?

— Окстись, безумец! И в помыслах не было вредить твоему бесовскому винокурию!

Губы Каргапольского затряслись, и перед глазами невольно всплыл день минувший. Вот сидит в его кабинете приличного вида господин в чёрном одеянии, так похожий на ворона, что невольно хочется пощупать — а не захрустят ли перья под одеждой? Предложив выгодную сделку по поставкам вин и настоек в Петербург, за рюмкой знаменитой рябиновой настойки этот гость в чёрном недвусмысленно дал понять, что некто Дубровин имеет намерение поджечь винзавод:

— Я, знаете ли, совершенно случайно был свидетелем разговора, отдыхая сегодня в трактирчике «Щи да каша», наверняка знаете о таком в вашем городке, — говорил он, чуть откинувшись в кресле. — Меня туда занесло совершенно случайно и большей частью по незнанию города, но я сразу понял, что местечко так себе, если не сказать, вовсе дрянное, годное разве что для ямщиков и прочего такого низкого люда. Вот меня и поразило, думаю, а что это такой с виду благополучный купец делает в сим заведении? Да ещё сидит за одним столом с весьма сомнительными личностями? Вот по обрывкам разговора и ясно мне стало, что не отобедать пожаловал туда этот купчишка, а поискать и нанять лихих исполнителей для тёмного дела! Нет, я всё понимаю, говорят, что он поборник трезвости, этот Дубровин, — и человек в чёрном пригубил, чуть морщась, настойки. — Трезвость — дело чести, но не поджигать же ради убеждений такое чудесное предприятие. Ваше здоровье!

Вспомнив этот разговор почти слово в слово, Каргапольский закричал от перенапряжения, подняв руку с пистолетом к тёмному небу. Он видел перед глазами горящий завод, и вспоминал, как много сил вложил в его создание, как сам в те далёкие годы, когда был моложе, чуть ли не дневал и ночевал с простыми работягами на стройке. Как радовался первым деньгам, и каждый заработанный рубль вкладывал опять в дело. А теперь он выл, словно не завод, а его ребёнка зверски убили прямо на его глазах. Лавр Семёнович в этом истошном отчаянии сам не заметил, как сделал три выстрела в воздух. Руку ожгло, словно множество тонких иголок вонзились в ладонь, и он машинально бросил револьвер в снег, горячий ствол зашипел и будто раздосадовано чихнул от грубого и неумелого обращения.

Но за этими выстрелами неожиданно последовали другие — гулкие, свистящие, а главное — размеренные, словно каждому из них предшествовал зоркий прицел. Каргапольский поднял глаза на балкон, но Дубровина там уже не оказалось, а когда оглянулся на спутников, невольно отшатнулся, напряг зад и сел тучно на сугроб, словно в кресло, прикрывая лицо. Трое из его спутников попадали друг на друга, и уже замерли на снегу с удивлёнными бледными лицами.