Игра кавалеров

— Нет, — спокойно возразил Лаймонд, устремив взгляд на узкие, сутулые плечи человека, лежащего на полу. Немного погодя он добавил: — Кажется, в руках у меня коса, невидимая взору. Каждый мой вдох, похоже, срывает с орбиты какую-нибудь безвинную планету. — И через минуту: — Пожалуй, ты прав, самое безопасное место — камера, или башня, или болото. Мы вправе обсуждать мир людей и смеяться над ним или даже молиться за него. Но не вмешиваться.

О'Лайам-Роу устало прислонился к стене.

— Остановись, — сказал он, — выслушай тяжелый, сочувственный вздох. Уилла Скотта по крайней мере. И призрака Кристиан Стюарт. Уны О'Дуайер. И конечно же человека, лежащего у твоих ног. — И, снова прервав гнетущее молчание, насмешливо добавил: — Ты, наверное, не заметил, но доводы, которые ты только что приводил, когда-то принадлежали мне. Я тоже выпускник твоей академии. Ты бы из вежливости хоть глазом моргнул, когда я размахиваю перед тобой своей косой, маломерной и плохо наточенной.

Лаймонд, все еще стоя спиной к окну, внезапно без какой-либо видимой причины поднял руку, снова уронил ее и холодно спросил:

— Откуда ты знаешь об этих людях?

— От Маргарет Эрскин, — сухо ответил О'Лайам-Роу. — Время от времени она старалась удостовериться, точно ли я знаю, кого посылаю ко всем чертям… Только Богу известно, почему я цацкаюсь с твоей совестью, но ладно уж, встряну в последний раз и повторю тебе совет, который та же здравомыслящая дама дала мне однажды относительно тебя.

— Избавь меня, — коротко бросил Лаймонд.

Он уже и так сказал больше, чем хотел: ему, и только ему следовало найти некое умное решение, благодаря которому Стюарт мог бы постоять за себя.

«Жаль, что ты не пришел ко мне пять лет назад. Ты также возненавидел бы меня, но среди Стюартов, возможно, появился бы настоящий мужчина… Боже… «

Внезапно ему пришло в голову, что О'Лайам-Роу заслуживает того, чтобы с ним поделиться, и он произнес:

— Я мог бы заставить рассказать его все, что он знал, еще на прошлой неделе, но… Боже, каким самовлюбленным болваном бываешь иногда… Я подумал, что он жестоко возненавидит себя… Ему следовало дать время, чтобы он поведал мне обо всем по доброй воле и для очистки совести, а не из…

— …Любви к Фрэнсису Кроуфорду, — тихо закончил О'Лайам-Роу.

— То была не любовь, — возразил Лаймонд странным тоном, в котором прозвучало отчаяние. — Это было своего рода… О Боже, не знаю. Поклонение герою, наверное. Это, кажется, единственное вялотекущее чувство, какое я способен внушить. Оно не ведет ни к чему, кроме страданий.

— И все же, если бы не это, — подытожил О'Лайам-Роу, — Робин Стюарт был бы жив и ничего подобного не произошло бы. Я вернулся бы назад в Слив-Блум, без прошлого и без цели в будущем. А Уна О'Дуайер все еще жила бы с О'Коннором. Видишь, ты все сделал правильно.

Он замолчал. Лаймонд, прерывисто дыша, внезапно вскинул голову, но ничего не сказал. О'Лайам-Роу продолжил:

— Ты рассердился на Маргарет Леннокс за то, что она высмеяла мои первые шаги на поприще ответственности. А часом позже ты вынужден был изложить передо мною свое понимание долга, зная, что это отравит мне душу. Я говорю тебе теперь, что ты правильно поступил с Робином Стюартом, а ошибку совершил после, когда не обратил внимания на его призыв. Тогда было слишком поздно, я знаю это. Но тебе следовало помнить о нем. Это был твой человек. Надо отдать тебе должное — костыль ты у него отнял, но все же он должен был находиться у тебя под рукой, наготове, на случай, если понадобится помощь. Ибо у тебя дар вести за собой, разве тебе это не известно? Надеюсь, мне нет необходимости говорить тебе об этом. А вести за собой — значит поддерживать малодушных и словом, и делом; заставлять их становиться сильными. Это значит сносить любовь слабых и пестовать ее, пока она не окрепнет. Это значит отказаться от личной свободы, прихотей, праздности. Это значит, что ты не можешь любить кого-либо или что-либо слишком сильно, иначе не ты поведешь, а тебя поведут.

— И ты полагаешь, мне это так легко, — сказал Лаймонд, сам не узнавая своего голоса.

Его бил озноб. О'Лайам-Роу что-то говорил, но Лаймонд не мог уловить смысла и только тогда понял: с ним творится что-то странное, он не знает, закрыты ли его глаза или глупо распахнуты, движется ли он или стоит на месте. Это стало последней соломинкой.

О'Лайам-Роу бросился к нему, а Лаймонд повернулся к окну, размахнулся так стремительно, что волосы упали ему на лоб, и высадил кулаком стекло. Мягкий, напоенный травами лесной воздух заструился в комнату, и О'Лайам-Роу остановился.

Довольно долго ни один из них не двигался. Затем свежий воздух и боль сделали свое дело. Лаймонд открыл глаза, выпрямился и, поколебавшись секунду, прошел мимо О'Лайам-Роу к столу. Он сел, крепко сжимая раненую руку: на рукаве кровь Робина Стюарта смешалась с его собственной.

— Это ребячество, — сказал принц Барроу и, открыв сумку, лежавшую на полу, принялся шарить в поисках бинтов. Через минуту, раскидав все вещи, он разогнулся и отошел. — Вот.

Лаймонд, устремив взгляд на свою руку, не двигался.