Игра на вылет

— Сказали, что где-то тут должна быть модель маленького поезда. Который ездит, — объясняет Мария и закатывает глаза. — Мы нигде не могли его найти…

— Вон там уйма маленьких поездов, — говорит Себастьяну Джеф. — Хочешь пойти поглядеть?

Он указывает на недалекую витрину с макетами скорых составов.

— Эти не ездят, — отрезает ребенок.

Мария, извиняясь, пожимает плечами. Поскольку Карел женат и у него ребенок, его, возможно, через три месяца после призыва переведут ближе, говорит она. Они, мол, подали ходатайство в военное управление. Из кожаной сумки, которая висит у нее на плече, она вынимает четвертушку листа с двенадцатью длинными рядами цветных кружков — Джеф не сразу понимает, что каждый ряд обозначает месяц в году.

— Каждый день будем раскрашивать по одному кружку, верно? — обращается Мария к Себастьяну, который кивает без явного интереса. — Чтобы быстрее время прошло.

Джефу это кажется трогательным. Ева ничего подобного не придумала и наверняка не придумает. Он еще раз окидывает взглядом кружки. Господи, думает он, как мне пережить столько дней? Карел возвращается с четырьмя фернетами. Они выпивают, быстро обмениваясь новостями об одноклассниках: Том идет служить в Микулов, Зузана вышла замуж и раздалась, Скиппи, похоже, всерьез займется медициной. Теперь на часы смотрит Джеф.

— Товарищ ефрейтор, приступайте к прощанию! — говорит он Карелу.

До конца жизни он будет корить себя за эту дурацкую фразу. Из-за него Карел даже не поцеловал Марию по-настоящему. Он превратил это в фарс.

— Есть!

Карел театрально обнимает жену и пародийно, слишком громко целует ее. Джеф отступает в сторону, и Ева нерешительно приникает к нему.

— Береги себя! — шепчет она.

Она целует его, но Джеф успевает заметить, что многие прохожие смотрят на них. От этого прощания у него странное чувство. Карел между тем берет на руки Себастьяна.

— Поцелуй же папу, ну? — говорит Мария.

Себастьян неохотно целует отца в щеку. Его внимание отвлекает суета вокруг: мужчина, продающий лангоши,[28]попискивающий чемодан на колесиках, крохотный вьетнамец с двумя огромными сумками. Вдруг он решает все-таки посмотреть на витрину с маленькими поездами.

— Ничего, что они не ездят, — шепелявит он, стараясь казаться пай-мальчиком.

Джеф спрашивает себя, в самом ли деле он хочет иметь детей.

— Мама потом тебя туда поведет, хорошо? — говорит Карел. — А то мы опоздаем на поезд.

Это последняя в жизни фраза, которую он скажет сыну: А то мы опоздаем на поезд. Себастьян, естественно, не предполагает этого. Он снова недовольно хмурится, и Карел уже немного раздраженно ставит его на пол.

— Пора! — командует Джеф.

Он целует в щеку Марию, отдает честь Себастьяну и обращает взгляд к Еве; потом поворачивается и решительно направляется к платформе.

Последняя фраза, которую Карел слышит от своей жены, звучит: И никаких словачек, ясно?

Со дня его смерти Джеф придает особое значение каждому прощанию; он уже знает, что любая наша фраза может быть той, последней.

— Удачная затея, — обычно говорит он после встреч с одноклассниками. — В самом деле, мило. Зузана отлично все организовала.

— С тобой было замечательно, — прощается он в конце уик-энда с Алицей. — В самом деле. Береги себя, девочка. И позвони мне!

— Как всегда, было очень приятно, — говорит он обычно Евиным родителям, когда уезжает из Врхлаби.

— Надо было, верно, жениться на тебе, — шутит он иногда, обращаясь к своей бывшей теще, и она с удовольствием шлепает его по все еще красивому липу.

Том

С облегчением обнаруживаю, что помятая серая дверца жестяного шкафчика в коридоре на сей раз не взломана и что Янина фотография не покорежена (на предыдущей были разрезаны ножом груди). Просматриваю свою праздничную униформу с золотыми позументами, белую рубашку, пилотку со значком: дешевый временный шик, чтобы прикрыть ежедневный пшик — всю эту грязь, гвалт и смрад. Внезапно чувствую странную апатию. Стоя, медленно снимаю стоптанные канады (минимум три года эти башмаки носили до меня другие), стаскиваю жесткие, пропотевшие носки, загвазданные камуфляжные штаны и зеленую рубашку, бросаю все на дно шкафчика, снова запираю его и в одних трусах и майке шлепаю в умывальню.

— Химчистка, да? — говорит коренастый дежурный, когда прохожу мимо его безотрадного поста против входной двери.

Знаю о нем лишь то, что он по специальности столяр; выглядит добряком, но, если в увольнительной напьется, бывает агрессивным. Ко мне еще до недавнего времени относился с привычным презрением старослужащего к новобранцу, салаге, но с прошлой недели, когда я ему в открытом кузове грузовика под рев мотора по его просьбе прочитал примерно десять любовных стихотворений, чувствую с его стороны явное уважение.

— Точно, — отвечаю я. — По первому разряду.