Игра на выживание

Мальчик в грязном нагруднике стоит у потухшего костра. У него в руках камни, только теперь рисунки золой другие, они превратились в огромные спирали, похожие на отпечатки пальцев или водовороты. Мальчик ударяет камнями один об другой. Он бьет с такой силой, что от них отлетают мелкие осколки. А рыдает он так, что слезы струятся по щекам сильнее, чем потоки воды в грозу. Он все стучит и стучит камнями, и нарисованные спирали разрываются и исчезают. Мне хочется крикнуть ему: «Хватит! Прекрати! Они прекрасны!» Но он вряд ли меня послушает. Да и взять их с собой мы не сможем. Эти камни теперь принадлежат Прошлому. Поэтому я ничего ему не говорю.

Рыдания достигают апогея, и мальчик швыряет один камень о металлическую стену. Стена гремит и вибрирует. Потом кидает второй, но в этот раз лязг от удара заглушает вой мальчика. Он падает на землю. Его тело содрогается от рыданий, он захлебывается слезами, задыхается от ярости. Я знаю, он не знает о том, что я стою рядом и наблюдаю за ним. Для него сейчас вообще ничего не существует. Только его горе.

Но откуда мне знать, что стало причиной его рыданий?

Это может быть что угодно. Его личная пустыня. Эти узоры, его море завитков и спиралей. Его все еще сырой нагрудник, пустой желудок, потеря старика, потеря семьи, друзей, родного дома. Мысль о том, что нас ждет впереди: граница, долгий путь в рваных башмаках. Или то, что нельзя описать словами, то, что временами накатывает на любого путника.

Если бы папа был здесь, он бы наклонился к мальчику и обнял его. Папа обнял бы этого ребенка, пусть он и чужой, и шептал бы ему на ухо: тише, тише. А после того как мальчик немного успокоится, папа все равно бы его не отпустил. Папа прижимал бы мальчика к себе, до тех пор пока тот не перестанет плакать. И мальчик бы притих.

Но папы здесь нет, а я на такое не способна. Поэтому я ничего не говорю. Я не наклоняюсь к мальчику и уж точно не прижимаю его к себе. Я не мешаю ему плакать. И он плачет, пока не заканчиваются слезы.

Иногда плакать полезно. Слезы – признак того, что еще не все твои чувства умерли.

24 Идем дальше

Мы снова в пути.

Подошва башмака мальчика больше не хлопает. По крайней мере первый километр, или около того. Я починила башмак – продела шнурок в оставшийся кусок мешковины и с ее помощью привязала башмак к щиколотке мальчика. Выглядит смешно. Теперь нога мальчика похожа на картофелину в маленьком мешке.

Иду не так быстро, как обычно. Небо затянуло, а деревьев вокруг нет, соответственно, нет солнца и лишайника, по которым было бы легче ориентироваться. По идее, мы идем на северо-восток, но я не уверена в этом на все сто. Всегда тяжелее, когда не уверена, что идешь в нужном направлении. К тому же приходится то и дело тормозить, чтобы оглядеться в поисках человеческого жилья. Сегодня нам надо будет найти еду, то есть украсть. Но всякий раз, когда я замечаю какой-нибудь дом, я вижу и дорогу. А на дороге всегда люди. И дроны. Кружат в воздухе, как москиты.

Про людей я мальчику не говорю. И про дроны тоже.

Мы просто идем.

Мешок на ноге мальчика намок, на него налипла грязь, ткань начала расползаться. Шнурок не ослаб, но от мешковины уже мало толку. Дыры становятся все больше, подошва продолжает отваливаться. Мальчик садится на землю, развязывает шнурок и выбрасывает подальше и мешковину и башмак. Потом снимает второй башмак – хороший башмак – и тоже его выбрасывает. Потом встает. Носков у него нет. Он босой.

Мохаммед шел босиком. У Мохаммеда завелись чиггеры.

– Пойдешь босиком, у тебя будут чиггеры! – ору я.

Я не знаю, водятся ли в этих краях чиггеры. Я вообще о них не слышала, пока они не появились у Мохаммеда. Крохотные темно-красные насекомые, которые проникают в трещинки в коже человека. Думаю, что-то вроде паучков. В любом случае чиггеры – насекомые. Они проникают под кожу, и начинается страшный зуд. Сначала они завелись у Мохаммеда в ступнях, потом в щиколотках, потом выше по ногам и в пенисе. Я не видела укусы у него на пенисе, но видела, как он чешется. Мохаммед говорил, что, когда расчесываешь чиггеров, они мочатся. Не знаю – правда ли это. Но я знаю, что, если чесаться, они распространяют заразу.

– Сядь! – ору на мальчика.

Он садится, и я осматриваю его ноги. Ступни грязные, в волдырях. Левая, та, на которой был рваный башмак, еще и в красных полосках. Проверяю пальцем. Смотрю – нет ли у них лапок. Я делаю это, хотя прекрасно знаю, что лапки у чиггеров микроскопические. Но в моих снах они огромные. И челюсти тоже. И моча у них желтая.

У красных полосок на ступне мальчика нет лапок.

Эти полоски никакие не чиггеры.

И мальчик – не Мохаммед.

– Все в порядке, – говорю я. – Это просто кровь. Идем дальше.

25 Стена

Подходим к стене.

Она не высокая, всего-то мне по колено, и вообще больше похожа не на стену, а на дорогу, которую мостили без подбора камня. Только дорога эта гигантская и построена из блоков серого известняка разных размеров. Блоки скреплены мягким желто-зеленым мхом. Теперь от стены мало что осталось, но когда-то ее называли Вал Адриана.