Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса

«Здесь покоится упитанный Галлио, который до небес
Дрыгался на верёвке всем своим огромным весом.
Его приятели остались на Тайбурне[98]
В году тысяча пятьсот девяносто восьмом.
Ту его часть, что не успела сожрать французская болезнь,
Теперь уплетают земляные черви».

Из этой «эпитафии», во-первых, ясно, что личность под кембриджской кличкой «Галлио» была Джону Уиверу хорошо известна. Во-вторых, эта бесцеремонная раблезианская шутовская эпитафия, которая вполне подходила бы для Фальстафа, никак не могла восприниматься Галлио как его прославление, разве что в издевательском смысле.

Раблезианская эпитафия — органическая часть розыгрыша, в центре которого — молодой лорд, кембриджец, однокашник Джона Уивера и собрат Жака-меланхолика; Галлио — его шутовское имя и шутовская личина, над которой посмеивается и он сам, и подыгрывающий ему Инжениозо. Но больше всего они смеются над теми непосвящёнными зрителями и читателями, кто принимает эту игру за чистую монету, хотя авторы и персонажи «парнасских» пьес дразнят их чуть ли не в каждой строке.

Молодой знатный воспитанник колледжа Королевы, однокашник Джона Уивера, посвятившего ему одну из своих первых эпиграмм, — это Рэтленд, недавно вернувшийся из Падуи, где он некоторое время занимался в знаменитом университете, участвовавший в морских экспедициях и Ирландском походе Эссекса, покровительствовавший кембриджским учёным и писателям, ухаживавший как раз летом 1599 года за падчерицей графа Эссекса и вскоре женившийся на ней; всё, что рассказывает о себе Галлио, точно совпадает с тем, что известно о жизни Рэтленда в этот период. Рэтленда — и никого другого, так же однозначно, как и то, что прототипом Жака-меланхолика, одного из двух неразлучных молодых вельмож, преданно последовавших за опальным Герцогом (Эссексом) в его изгнание, мог являться только он — граф Рэтленд, падуанский студент, воин и поэт. Можно отметить ещё, что языки, знание которых демонстрирует Галлио, — те самые, которыми владел Рэтленд, к нему также относится намёк на больные ноги, на комнаты в Оксфорде (где он в это время сдавал экзамены для получения степени магистра искусств и этого университета). За маской и шутовским именем Галлио скрывается Рэтленд — об этом говорит множество фактов. И одновременно это аллюзия на его живую маску, на Шакспера.

С языка Галлио не сходят безмерные дифирамбы в адрес Шекспира, само его имя повторяется неоднократно. Но Галлио, говоря, что Уивер прославил его в своей книге эпиграмм, почему-то ни словом не касается того, что в другой эпиграмме, в той же книге, Уивер прославил — действительно прославил — Шекспира!

Галлио — вернее, тот, кто прячется за этой личиной, — имеет какое-то отношение к Шекспиру. Недаром Инжениозо предупреждает, что, внимая Галлио, мы слышим «чистого Шекспира». И действительно, Галлио говорит строками Шекспира! Когда он обещает обзавестись портретом Шекспира в своём кабинете при дворе, он не может не смеяться; и не только потому, что портретов Шекспира тогда ещё не существовало. Чтобы увидеть главного автора шекспировских поэм и пьес, Рэтленду достаточно было повесить в своём кабинете зеркало. Или положить на стол миниатюру Оливера — молодой лорд, сидящий в раздумье под могучим деревом, придерживая рукой свой меч (не тот ли самый, толедский, который Галлио приобрёл в Падуе?).

«Эпитафия для покойного Галлио», написанная Уивером, вероятней всего, намекает и на шекспировского Фальстафа, которого вместе с его дружками и собутыльниками принц Гарри, став королём, отдаёт в руки правосудия. С этим согласуется и переданный одним современником Шекспира слух о том, что именно Шекспиру принадлежит кличка «сэр Джон Фальстаф». Фальстаф — ипостась Галлио.

За что же признателен Галлио поэту Джону Уиверу? За то, что тот в своей эпиграмме-эпитафии заживо похоронил его, отправил на виселицу, обозвал сифилитиком? Нет, за это он Уивера благодарить никак не мог, и имеет он в виду другую эпиграмму, помещённую Уивером в той же книге, — ту, что прославляет творения Уильяма Шекспира. Как я уже говорил, Галлио, без устали повторяющий имя Шекспира, напрямую, открыто об этой важной эпиграмме, соседствующей с адресованной ему издевательской «эпитафией», никак не упоминает, хотя не заметить её, не обратить на неё внимание он не мог. Но благодарит он Уивера именно за неё, за высочайшую оценку появившихся под именем Уильяма Шекспира произведений — больше ему Уивера благодарить не за что! Ибо «парнасский» персонаж Галлио знает, что эта высочайшая оценка, это прославление относятся к тому, кто выступает и всегда будет выступать под шутовской личиной и именем-кличкой, одна из которых — «Галлио из Кембриджа».