Игра против всех. Три дня в Дагезане

— Потом ничего особенного. Убедился, что он грязный, бросил в хижине. Там вы его подобрали. Вернули.

— И что?

— Опять ничего Где–то валяется.

— Сажу ты им не вытирал?

— Что?!

— Все. Спасибо.

Валерий покачал головой.

— На здоровье. Так о чем вы догадываетесь?

— Разговор у вас с пасечником о Марине Викторовне был?

— Игорь Николаевич!.. Откуда.

— Секрета нет, Валерий Демьяныч говорил мне о ваших отношениях.

— Отношениях? Не было отношений, не было! Ох, мало я его ударил! Куда грязную лапу протянул, а?!

— Любите?

— Называйте так.

— Не ожидал.

— Почему это?

— Говорят, молодежь упростила эти отношения.

— Упростила? Десять тысяч лет никто упростить не смог, а мы на глазах у вас переиграли? Чушь собачья! Подонки треплются. Впрочем, я сам такой был. Пока не обжегся.

— Больно обожглись?

— Хоть кричи… Что делать? Ну, скажите, что делать? Вы же все знаете! А тут воды в рот наберете. И никто не скажет. Не любит она меня. И хорошо это. Если б полюбила, совсем бы запутались. При отце отвратительно, а теперь невозможно. Но не легче ж мне от этого! Крутился, паясничал, как шут гороховый. И все. Ничего больше не было. Да и не могло. Не знаете вы Марину.

— Трудно узнать человека за два дня.

— Может быть, и вообще невозможно. Никогда. До конца. Теперь особенно. Много ли людей сами себя знают?

Думаете, Марина за отца из расчета пошла? Любила она его по–своему, хотя не осознала себя, вот что. Час ее не подошел. А внутренне она человек. И меня поняла, наверняка поняла, что за поведением моим ненормальным, скоморошьим настоящее есть, поняла и то, что нельзя, и меня понять заставила. Как Татьяна, если хотите, если смеяться не будете.

— Не буду.

— Это хорошо. Вы хорошо говорили. Но не упростили мы ничего. Это неважно, что сейчас с девчонкой переспать легко… Смотря с какой опять–таки… Люди людьми остаются, и настоящих полно, хоть и циниками представляемся. А каждый надеется сквозь мишуру свет увидеть, не неоновый, настоящий. Да вы поглядите! Здорово–то как!

Мазин посмотрел туда, куда протянул руку Валерий, и увидел между деревьями взметнувшуюся над ущельем арку. Празднично яркие цвета солнечного спектра, неразъединимо переходя один в другой, перекинулись от хребта к хребту над речкой, лесом, снеговыми пиками, высоко и низко, так что вершина радуги трепетала там, где тянулись самолетные трассы, а основания упирались в видимые простым глазом расщелины.

— Хорошая примета, — заметил Мазин.

— Да вы смотрите, смотрите…

И Валерий улыбнулся Мазину, забыв на минуту тревоги, опасения, невеселые раздумья.

«После такой улыбки мне придется поверить всему, что он наговорил», подумал Игорь Николаевич, дожидаясь, пока художник вернется на грешную землю. И он вернулся.

— Что вам еще хотелось узнать?

И тут Мазин задал вопрос, который возник внезапно не только для Валерия, но и для него самого.

— У тебя есть паспорт?

— Паспорт?

— Ну, пусть не паспорт, любой документ, подтверждающий личность.

— Мою? Вы что?..

Валерий, как под гипнозом, вытащил затрепанную книжечку.

— Это удостоверение. Правда, карточка отвалилась.

— Фотография мне не нужна. Спасибо.

Мазин вернул удостоверение и рассмеялся.

— Я ж говорил, что радуга — хорошая примета. А теперь скажи, наконец, за что ты ударил пасечника?

Валерий, сбитый с толку «проверкой документов», не противился.

— Представьте мое состояние. Отец. Марина. Паташон. Все перепуталось. А тут является этот духобор с сивухой.

— Водку принес Демьяныч?

— Со стаканчиками.

— Зачем он пришел? С выпивкой. Он же непьющий.

— Не понимаю. Что–то потребовалось. Предложил выпить. Я отказался. Выпил уже немало и больше пить не хотел. Пил я, чтобы заглушить себя, но напиваться, превращаться в скота не собирался. Но главное — не понравился он мне, вел себя нагло.

— Нагло? — удивился Мазин, не представляя деликатного пасечника в подобном состоянии.

— Не хамил, разумеется, открыто, но внутренне как–то нахальничал. Развалился, наследил ботинками.

— Какими ботинками?

— Отвратительными, грязными ботинками.

— Тебе не померещились они спьяну? — Мазин поднялся, отмахиваясь от комаров. — На мертвом Демьяныче были сапоги, резиновые сапоги, которые привез ему Борис Михайлович.

— Не мог же я так упиться! У меня память на детали.

— Оставим пока… Итак, старик раздражал тебя?

— Действовал на нервы. Вытащил бутылку, не сомневаясь, что я стану пить. Дальше — больше. Слушаю — и ушам не верю. Заговорил о Марине.

Валерий замолчал.

— Что именно?

— Что–то гнусное, хотя и елейно. Я ударил. Он лязгнул зубами — и… и все!

— Все так все. От удара по лицу он умереть не мог. Как дальше жить будем, Валерий?

— В пустыню удалюсь. Подобно древним отшельникам. Если в тюрьму не посадите.

— Боишься?

— Боюсь. Когда признаться решил, не боялся. А теперь неохота.

— Завтра и в пустыню не захочется?

— С пустыней безвыходно. Вы не в курсе, как там налажено снабжение акридами? На стройках союзного значения?

— Только для передовиков производства, — улыбнулся Мазин.

— Порядок. Рисовать их буду, поделятся. А что такое акриды?

— Не знаю. Я еще многого не знаю, Валерий. Поэтому ты веди себя сдержанно. И в отношении Кушнарева тоже.