Игра разума. Как Клод Шеннон изобрел информационный век

Прикладная математика… нуждается в варварах: людях, готовых сражаться, завоевывать, строить, понимать, не думая заранее о том, каким орудием воспользоваться.

Бернар Буземи

На это требовалось время. Даже самой значительной написанной и опубликованной магистерской работы в области генетики было недостаточно для того, чтобы получить докторскую степень. Так же как любой другой студент МТИ, Клод Шеннон должен был сдать обязательные языковые экзамены. Поэтому он вернулся в Кембридж и в промежутках между преподаванием на математическом факультете и набрасыванием первых заметок по телеграфии, телефонии, радио и телевидению – обо всем, что математик мог сказать о четырех средствах связи, обладающих общими важными «фундаментальными» свойствами – он переписывал стопки дидактических карточек. Французский был легче, немецкий с первого раза он не сдал.

В этом строгом, подчиненном миру цифр распорядке дня он находил время для прямо противоположного хобби. У Шеннона развилась страсть к джазу, особенно к импровизациям, которые он называл «непредсказуемыми, иррациональными». В Гэйлорде он играл на трубе в оркестре духовых инструментов, в Кембридже – на джазовом кларнете в своей комнате. Прослушивание личной коллекции пластинок было единственным моментом, отвлекавшим его от «интеллектуального» проекта, заставляя все чаще засиживаться допоздна, а потом по утрам поздно вставать с постели. Он поселился вместе с двумя соседями по квартире в апартаментах по адресу: Гарден-стрит, 19, недалеко от Гарвард-сквер. Мы можем лишь догадываться, с каким трудом он отрывался от стола, услышав низкий гул голосов каждый раз, когда затевалась вечеринка. Не привыкший к непринужденным разговорам юноша, стоявший в дверях или у стен. Однажды он стоял в дверях на одной из таких вечеринок, когда зернышко от попкорна угодило ему в лицо.

Норме Левор, бросившей попкорн, чтобы привлечь внимание высокого тихого молодого человека в дверях, было всего девятнадцать, но она была уже самым искушенным в житейских делах человеком из тех, которых знал Шеннон. Она появилась на свет в фешенебельной квартире одного из небоскребов в западной части Центрального парка в Нью-Йорке. Ее мать была наследницей приличного состояния от галантерейного бизнеса, а отец импортировал высококачественные швейцарские ткани. Одно время она находилась под опекой своего кузена, «красного» голливудского сценариста и драматурга, влившегося в ряды левых с Верхнего Вест-Сайда, а также сестры, учившейся на факультете права Колумбийского университета (где радикальные студенты были троцкистами, как рассказывала Норма, а основная масса студентов – просто обычными коммунистами). Девушка провела лето в Париже, работая там репортером, пока родители не забрали ее домой в преддверии войны («Именно поэтому я и здесь», – говорила она им, но они и слушать ее не стали). После этого она заинтересовалась политологией, выбрав Рэдклифф, а потом оказалась на этой ужасно скучной вечеринке, где тощий молодой человек стоял на пороге своей спальни, слушая джаз на своем собственном граммофоне.

Почему ты не выходишь сюда, где все? – спросила она его. И он ответил:

– Мне нравится здесь, у меня тут очень хорошая музыка.

– А Бикс Байдербек у тебя есть?

– Это мой любимый музыкант.

И все сложилось. Норма вспоминала потом, что ее привлекла внешность Клода, напоминавшего немного вытянутого в высоту Иисуса, руки Эль Греко – у нее был хороший вкус. У Клода был круглосуточный доступ к комнате с дифференциальным анализатором, и это место, довольно тесное, стало свидетелем их отношений. Наверное, этого времени было слишком мало, для того, чтобы Норма осознала минусы своего недополученного образования или чтобы она обнаружила в личности Шеннона нечто другое, помимо его необычного гения. И слишком мало для Клода, у которого весь опыт ухаживаний до женитьбы заключался в первой порывистой влюбленности, случившейся в двадцать лет. Будучи свободной и не закомплексованной, Норма стала продолжением той его жизни, что он оставил, покидая Гэйлорд. «Мы разговаривали на нашем собственном, понятном только нам интеллектуально-глупом языке, – писала она. – Он обожал слова и повторял “булева” снова и снова ради самого звучания этого слова». Он писал ей стихи, некоторые были довольно игривыми, и все были написаны строчными буквами в стиле лирика-урбаниста Эдуарда Эстли Каммингса. Она сказала ему, что она атеистка в третьем поколении. Он ответил: «А кем ты еще можешь быть?»

«Мы разговаривали на нашем собственном, понятном только нам интеллектуально-глупом языке. Он обожал слова и повторял “булева” снова и снова ради самого звучания этого слова».