Игра шутов

— Ну же, давай поднимай! — воскликнул О'Лайам-Роу. — Не сыграешь ли «Прелюд к солончакам»? Может, споешь мне «Езду О'Нила»? Неужели нам не услышать сегодня вечером великих эпических песен?.. Матерь Божья, Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, ты сделал продажную девку из своего искусства и сам весь истаскался, как последняя шлюха!

Тади Бой, как пьяная сорока, широко раскрыл один глаз и кокетливо подмигнул О'Лайам-Роу через струны арфы, но в следующую минуту потерял к нему интерес, встал и целеустремленно направился куда-то еще.

В чуланчике Пайдара Доули стоял бочонок с вином. Спокойно, в два прыжка, О'Лайам-Роу подскочил к оллаву и преградил ему путь. В своей широкой ладони он зажал оба запястья Тади, и этого оказалось достаточно, чтобы удержать его.

— Скажи-ка мне одну вещь. Зачем ты вообще приехал во Францию? Ты можешь вспомнить?

Два влажных запястья извернулись, стараясь высвободиться.

— Чтобы посмотреть, как богатые живут. — Его лицо под крашеными волосами было сальным, покрытым багровыми пятнами. О'Лайам-Роу с тяжело бьющимся сердцем не мог отвести глаз от этого лица, некогда столь умного и тонкого. Тади Бой снова начал потихонечку оседать. Даже исступленное веселье покинуло его, и в полузакрытых глазах мерцало какое-то ленивое довольство. О'Лайам-Роу встряхнул его и поставил прямо.

— Ты ведь сам богат. Так мне говорили. Ты что, забыл, кто ты такой? Как тебя зовут?

Инертная масса покорно висела у него на руках.

— Не знаю, — признался Тади Бой.

— Ты — Хозяин Калтера, прости, Господи, тебе и всем, кто тебя сделал таким. Зачем ты здесь?

Тади долго молчал и потом произнес с пьяной обходительностью:

— Не могу припомнить.

О'Лайам-Роу отпустил его:

— Тебе не припомнить девочку, которую хотят убить?

Молчание длилось еще дольше прежнего. Потом Тади Бой Баллах, или Лаймонд, потому что оба слились наконец в одно, прислонился к стенке в каком-то уголке, выбранном наудачу, и вздохнул:

— Ричард присмотрит за ней.

— Ты, чертова скотина, — проревел О'Лайам-Роу, осекся и добавил сдержанно: — Твой брат — человек заметный. Он ничего не сможет сделать.

— Ну так и я тоже не смогу. Я занят, — довольным тоном произнес Тади Бой.

— Занят, еще бы, — съязвил О'Лайам-Роу. — Ты занят разрушением. Разве есть хоть какая-нибудь надежда, чтобы праздное, тщеславное, самим лишь собою дорожащее общество устояло против такого, как ты?

Как струйка воды, нашедшая дырочку в дамбе, Тади Бой заскользил по стене.

— Не могу же я творить музыку и жить, как мальчик из церковного хора, — сказал он.

Дивная теория самовыражения всплыла в памяти О'Лайам-Роу, а за ней и другая, о бесконечной святости высокого искусства. Но он сказал просто:

— Тебя наняли не за тем, чтобы ты творил музыку. А если ты будешь злоупотреблять властью, которую музыка дает тебе, то лучше бы ты оставил ее совсем.

Лаймонд захихикал. Тяжело дыша, с бледным лицом, явно Делая над собой усилие, О'Лайам-Роу произнес все же то, что считал важным, то, что должен был произнести:

— Твое дело — охранять маленькую королеву. Возможно, найдется на свете кто-нибудь — мужчина ли, женщина, — кому удастся выкачать из тебя все спиртное, какое ты проглотил, и напомнить тебе об этом. А я уж больше ничем не могу помочь. Сегодня ночью я уезжаю.

Сидя на полу, Тади Бой хохотал так сильно, что его опять потянуло на рвоту. Когда позывы прекратились, он сказал:

— И пусть оставшиеся псы перегрызут глотки друг другу.

Рядом с О'Лайам-Роу стоял кубок, полный вина. Ирландец взял его и, как булыжник, бросил в голову Тади Бою. Потоки розовой мальвазии, как капли дождя по стеклу, заскользили по воспаленной, блестящей коже Тади Боя, а тот таращился на О'Лайам-Роу широко открытыми глазами, и содрогался от смеха, и извергал из себя смесь неочищенного масла, вина и богатых яств.

В комнате хранились большие запасы жидкости: и воды, и вина. О'Лайам-Роу вылил на Лаймонда все, один ледяной поток за другим, направляя струю прямо в лицо, в немом бешенстве гоняясь за ним по комнате. Лаймонд же то катался по полу, то ковылял кое-как, то ползал на карачках — и замирал снова и снова, захлебываясь, задыхаясь, судорожно, бессмысленно хохоча, когда очередной водопад настигал его, как удар, сбивающий с ног.

Потом ярый гнев пошел на спад столь же внезапно, как и разгорелся. О'Лайам-Роу поставил кувшин на место и вдруг почувствовал, что замерз и весь дрожит.

Тади Бой лежал у его ног, мокрый, как водяная крыса, и все еще смеялся, визгливо, взахлеб, почти в истерике, и с каждым его движением по полу расходились маленькие волны. Несколько брызг, шипя, попали в очаг. Винные пятна и подтеки багровели на простынях и гобеленах; на столбиках кровати, инкрустированных слоновой костью и черепахой, тоже виднелись кровавые капли и полосы; с секретера текло. Запах еды, пота, перегара и пролитого вина был нестерпимым.

Таковы были и мысли О'Лайам-Роу. Тяжело ступая по склизкому, затопленному полу, он выскочил, чуть не опрометью бросился вон из комнаты. Позади него смех оборвался на высокой ноте, и раздался надтреснутый, болезненный голос: