Игра слов

Посторонний, что ли.

Хотя и по-русски говорит – как мы с вами.

А может – даже и лучше.

Узбек?

Таджик?!

Или вообще какой-нибудь киргиз?!

Да хрен его знает…

Дашкины гости всегда отличались разнообразием.

В том числе, простите, – и географическим…

…Ладно.

Сейчас не до этого.

– Винт, – бледнеет Хиппуха.

Хотя больше побледнеть уже, кажется, не в состоянии.

Винт, думаю, – это плохо.

Это – очень плохо.

Винт – это уже конкретная беда.

Особенно если в сочетании с феназепамом и прочей растормаживающей сознание гадостью, которой Геныч и в обычном-то состоянии не раз злоупотреблял.

А уж сейчас…

…И все-таки, жую губу, – какая же Дашка красивая.

Особенно сейчас, когда ее накрывают сильные эмоции.

Несмотря на мертвенную бледность.

Жаль – не моя.

А может?!

…Додумать по независящим от меня причинам, к сожалению, не получается.

– А-а-а, – взгляд у Геныча еще безумнее, чем минут пятнадцать назад, когда я видел его в последний раз.

Хотя, кажется, – безумнее уже и не бывает.

Бывает, как выясняется.

Еще как.

– А-а-а, – снова тянет Геныч. – Вот вы где. Вот вы где. Вот вы где. Голубки. Вот вы где. Голуби, блядь, сраные. Голуби. Голуби. Голуби. Голубки. Голубь, блядь, и голубка. И еще один голубок. Чурка сраная. Все вы чурки. Вот вы у меня где.

И все это – на одной монотонной ноте.

Я мгновенно вспотел.

Понятно уже было, что добром все это хозяйство – уже совершенно точно не закончится.

Но попытаться – все равно стоило.

– Ты что, – делаю вид, что удивляюсь, – Ген? Заболел, что ли? Это же я, Джипсон. И Дашка. Ты что, совсем, что ли?

Удивительно, но он – кажется! – начинает успокаиваться, и безумие тихим ручейком постепенно вытекает из пустеющих темных глазниц.

Но тут – сдают нервы у Дашки.

– Пшел вон, – шипит Хиппуха. – Пшел вон отсюда, подонок мажористый! Пшел вон отсюда, мразь!

…Я всегда гордился своей реакцией.

Но тут – не успел.

Хорошо, что успел тот парень-азиат.

Матовый тусклый блеск зажатого рукой в красной бархатной куртке лезвия – и короткий удар другой руки, тесно обтянутой мягкой черной кожей.

Нож первым же ударом ему выбить, естественно, не удалось, но он дал мне секундную передышку, чтобы успеть собраться.

Я прыгнул.

Принимать нож на руку в те патриархальные, доармейские времена, меня еще никто не учил, – поэтому можно сказать – повезло.

Только кожу на левом предплечье чуть-чуть покарябал.

Совсем чуть-чуть.

Даже крови почти что не было.

Так, капельки выступили вдоль пореза.

И – все.

Вот, кстати, странно, – почти четверть века с того момента прошло, и жизнь меня била после этого: и не раз, и куда серьезнее, – а узкая белая полоска на загорелой коже левого предплечья – до сих пор сохранилась.

Вот и сейчас – сижу, рассматриваю.

Вспоминаю…

…А тогда азиат презрительно откинул ногой выбитую мною у Геныча финку и несколькими короткими, рубящими ударами, – погасил его уже окончательно.

Потом подошел, поднял нож и начал его рассматривать.

Я – тоже взглянул.

Клинок был красив той странной, завораживающей и соразмерной красотой, которой красивы все вещи, предназначенные исключительно для убийства.

Херово, думаю.

Он ведь именно убивать нас сюда шел, поэтому этой дрянью и накачивался.

Или хотя бы меня.

Нелегкое это дело, человеков резать, особенно если на трезвую-то голову, сами все понимаете.

Непростое.

На душе становится отчего-то непривычно муторно.

И даже хочется самую капельку проблеваться.

Первый раз, все-таки.

Ну, так то – на душе.

А вот на плече, напротив, сразу же принося облегчение, – неожиданно образуется узкая, прохладная ладошка:

– Спасибо вам обоим, Дим, – говорит. – Даже не знаю, как по-другому сказать. Понимаю, что этого мало. Чувствую, что надо какие-то слова правильные найти, а не получается. Только у меня еще одна просьба есть. Выкиньте эту мразь отсюда, пожалуйста…

И – кивает на потихоньку приходящего в чувство Геныча.

Остальных гостей, кстати, – как ветром сдуло.

Остались только мы с Хиппухой, парнишка-азиат и это, что-то мычащее и трясущее спутанными всклокоченными волосами, насмерть обдолбаное животное.

Это они, усмехаюсь про себя, – вовремя, конечно.

Слились отсюда, в смысле.

Красавцы.

И красавицы.

Первый закон стаи – не бросать своих.

Первый закон любой другой группы человеческих особей – каждый за себя, и «зачем мне чужие неприятности».

Вот почему лично я – до сих пор предпочитаю стаи.

Ага.

А эти – да ну их на фиг.

Потом ведь еще и звонить начнут.

«Беспокоиться».

Пошли все в жопу.

…Чтобы не разочаровываться в людях, нужно для начала как минимум научиться ими не очаровываться…

Азиат поднимает глаза на Дашку и отрицательно мотает головой.

– Нет, – говорит скупо. – Нельзя.

– Что нельзя?! – Дашка вот-вот сорвется на крик, и я успокоительно накрываю ее узкую ладошку, по-прежнему лежащую у меня на плече, своей грубой лопатой.

– Мразь эту выкидывать нельзя, – спокойно, чуть резковато, правда, говорит азиат. – Он сейчас в таком состоянии, что пройдет только до первого мента. А потом всех заложит, и они приедут в твою квартиру. Тебе это надо?

У него очень интересная манера говорить: будто сначала оценивает – стоит или нет выпускать каждое слово на волю.

Будто бы и не говорит.

А рубит.