Игра со смертью

Девочка приняла именно то решение, на которое я и рассчитывал. Рассчитывал, и в то же время надеялся совершенно на иное.

Как будто не себя — меня полоснула, холодной сталью прошлась по краю души, оставив на ней неизгладимые шрамы. Вот так просто всё-таки признав, насколько я ей противен. Будь проклята эта её долбанная гордость. Гордость, приносящая столько боли, но, несмотря на это, до сих пор вызывающая совершенно ненужное чувство восхищения этой хрупкой женщиной.

Рука непроизвольно дёрнулась к собственной щеке, когда Викки вспорола себе лицо. Какого хрена? Почему она режет себя, а эту чёртовую боль чувствую я?

От злости на свою слабость руки сжались в кулаки.

А ещё… Ещё я смотрел, как кровь заливает подбородок, стекая на шею, на грудь и плоский живот, и чувствовал нараставшее заново возбуждение. Да, я хотел её! Именно сейчас. Вот такую покорную и залитую собственной кровью, вашу мать!

Перевёл взгляд на её глаза, и увидел, как в них блеснуло мрачное торжество. Всего на миг, но мне хватило этого, чтобы понять, почему взметнулась вверх её рука. Подлетел к ней и выбил из рук кинжал, перехватывая запястье, не давая вырваться из моих рук.

Оскалился, когда она, уже не скрывая слёз, заплакала громко, истерично.

— Ты умрёшь тогда, когда я тебе позволю, Викки. Запомни это! Запомни! Когда я позволю, не на секунду раньше! И от МОЕЙ руки!

Глава 10

Он ушел, швырнул мне порванное платье и шваркнул дверью с такой силой, что с потолка посыпалась штукатурка. Я даже не вздрогнула. Так и стояла посреди этой проклятой комнаты, прижимая к себе обрывки ткани и смотрела на отражение в зеркале. Рана на щеке затянулась. Даже царапины не осталось. А на сердце стало одним шрамом больше. Когда-то мне казалось, что для шрамов там уже не осталось места, но как для любви, так и для боли, оно безразмерно. Это нам кажется, что сердце может разорваться…а, точнее, нам бы так хотелось, но оно бьется. Разбивается на осколки и не умирает. Истекает кровью, покрывается льдом, трескается от засухи и все равно бьется. Я машинально натянула на себя разодранное платье, продолжая смотреть в зеркало. Рваные края расходились на груди и животе, обнажая тонкий шрам. Я провела по нему пальцами. Шрамы на теле не болят. Они заживают, оставляя только следы и воспоминания. Посмотрела на свои руки, повернув их запястьями вверх. На прозрачной коже уродливые узловатые белые полосы. Когда-то их закрывали перчатки, браслеты, часы. Потом я все продала…остались только перчатки. Сейчас не было и их. Мне казалось, что сегодня он обнажил не мое тело, он оголил мою душу и выставил себе на потеху. Возможно, наслаждаясь уже причиненной когда-то болью…смакуя ее и предвкушая новую.

18***г.

Он вернется… обязательно вернется. Иначе и быть не может. Он заберет меня отсюда. Рино. Мой Рино. Я повторяла эти слова каждый день с тех пор, как его увезли. С того дня, как все изменилось в нашем доме, и отец готовился к отъезду из усадьбы. Клинику закрыли, заколотили досками окна. Двери в подвалы замуровали. Только тогда я начала понимать, что отец словно боится, словно скрывает следы преступления. Сейчас-то я уже точно знаю — да, скрывал и боялся. Он чудом избежал кары собратьев за те опыты, которые проводил в своих лабораториях и пытался спрятать более ужасающие тайны, чем те, которые всплыли наружу после того, что я сделала.

Да, это я была виновницей его краха, я написала письмо Королю Братства. Тогда он был для меня всего лишь покровителем отца, другом нашей семьи. Но что-то мне подсказывало, что Влад Воронов имеет огромное влияние на Альберта Эйбеля и поможет мне освободить Рино. К нам нагрянули несколько человек (тогда я еще считала их людьми) в черных плащах в сопровождении Воронова. Отец заикался и нервничал — Влад увел его в кабинет, а когда они оттуда вышли, папа был бледнее полотна. Рино и других пленников освободили в тот же день. Я не понимала, что чувствую. Да, у меня получилось, да, я это сделала, но внутри поднималась волна панического, эгоистичного ужаса, что больше никогда его не увижу. Когда пленных увозили, я забыла обо всем, о том, что нужно скрывать свои чувства, о том, что это постыдно, запретно, грязно — я бросилась Рино на шею и умоляла вернуться за мной. При отце, при этих странных людях в плащах, при бледной матери и прислуге, которые потом косились на меня и шептались за спиной. «Шлюшка Носферату» — так они называли меня между собой спустя время и после всего, что произошло потом. Тогда отец впервые надавал мне пощечин. Хлесткий, болезненных, он даже сплюнул в мою сторону и сказал, что скоро мы уедем из усадьбы и я выйду замуж за Армана. Тогда я не восприняла эту угрозу всерьез.

Рино пообещал забрать меня, и я верила. Той самой верой, на которую способны семнадцатилетние влюбленные по уши идиотки. Юные максималистки, готовые принимать желаемое за действительное. Конечно, это был последний раз, когда я видела МОЕГО Рино. Потом, спустя годы, я снова его увижу, но он уже никогда не будет моим.