Игра в бисер

Ночное небо всё ещё было покрыто воинством падающих звёзд, как бы беззвучным каскадом крупных капель света, целых два часа истощавшим свои огненные потоки, но уже панический ужас жителей деревни преобразился в сосредоточенность и благочестие, молитву и покаяние, и перед лицом нарушивших порядок небес людские страх и слабость облеклись в порядок и культовое благообразие. Ещё до того, как звеэдный ливень, уставши, начал падать всё более редкими струйками, свершилось это благостное чудо, а когда небо стало постепенно успокаиваться и исцеляться, истомлённых молящихся преисполнило чувство избавления оттого, что они сумели умилостивить высшие силы и восстановить порядок в небесной тверди.

Люди не забывали ту страшную ночь, о ней толковали всю осень и зиму, но говорили уже не заклинающим шёпотом, а будничным тоном, с чувством удовлетворения вспоминая, как мужественно они перенесли несчастье, как успешно справились с опасностью. Услаждали себя подробностями, каждого по-своему поразило небывалое зрелище, каждый якобы первым увидел его, некоторых, особенно трусливых и потрясённых, осмеливались поднимать на смех, и долго ещё в деревне держалось некоторое возбуждение: что-то пережито, случилось нечто огромное, произошло некое событие!

Один только Слуга не разделял этих настроений, он не мог забыть того великого события. Для него эта зловещая картина осталась вечно живым предостережением, неистребимой занозой, от которой он не мог более избавиться, и оттого, что переживание это уже в прошлом, что его удалось победить процессиями, молитвами, покаянием, он не считал его исчерпанным или отвращённым. Напротив, чем дальше, тем событие это приобретало для него всё более глубокое значение, он наполнял его всё новым смыслом, не переставал о нём размышлять и толковать его. Для него это событие, это волшебное явление природы сделалось необъятно огромной и трудной проблемой со многими последствиями: тот, кто сподобился увидеть его, должен был всю жизнь помнить о нём. Во всём селении один только человек воспринял бы звездопад с теми же мыслями, увидел бы его такими же глазами, как он сам, – и этот человек был его собственный сын и ученик Туру, только этого единственного свидетеля Слуга мог бы признать, только с его мнениями и поправками готов был бы согласиться. Но сына он не позволил тогда разбудить, и чем больше он думал о том, почему он так поступил, почему отказался от единственного достоверного свидетеля и сонаблюдателя, тем больше крепла у него в душе уверенность, что он поступил хорошо и правильно, повинуясь мудрому предчувствию. Он хотел уберечь от этого зрелища своих близких, своего ученика и товарища, в особенности его, ибо никого он так крепко не любил, как Туру. Он скрыл и утаил от него тот звёздный дождь, ибо он, прежде всего, верил в добрых духов сна, особенно юношеского, и, кроме того, если память ему не изменяет, он ещё в тот миг, в самом начале небесного знамения, видел в нём не столько непосредственную опасность для всех, сколько предостережение о бедствии в будущем, причём о таком бедствии, которое никого не коснётся и не заденет так близко, как его самого, заклинателя дождя. Что-то надвигается, какая-то опасность или угроза из тех сфер, с которыми его связывали обязанности, и в каком бы виде эта опасность ни пришла, она прежде всего и больнее всего поразит его самого. Встретить эту опасность бдительно и смело, душевно подготовиться к ней, принять её, но не уступить, не позволить себя унизить, – вот какой урок, вот какое решение подсказало ему это предзнаменование. Ожидавшая его участь требовала зрелости и мужества, и было бы неразумно увлекать за собой сына, сделать его участником или хотя бы свидетелем своего страдания, ибо как он ни ценил сына, всё же нельзя было знать, проявит ли необходимую стойкость юноша, ещё ничего в жизни не испытавший.

Его сын Туру, безусловно, был очень недоволен тем, что он прозевал, проспал великое зрелище. Как бы его ни толковали, во всяком случае это было нечто грандиозное; кто знает, придётся ли ему хоть раз в жизни увидеть подобное, он лишился чего-то необыкновенного, прозевал мировое чудо, поэтому некоторое время он дулся на отца. Но потом обида растаяла, тем более что старик старался вознаградить его усиленным вниманием и нежностью и всё больше привлекал к исполнению своих обязанностей: надо полагать, что в предвидении назревающих событий он особенно торопился взрастить в лице Туру наиболее искусного преемника, посвящённого во все тайны ремесла. Он редко говорил с сыном о звёздном ливне, зато всё смелее передавал ему свои секреты, сноровку, опыт, знания, разрешал сопровождать себя в прогулках, допускал присутствовать при попытках подсмотреть тайны природы, что он до сих пор всегда предпочитал делать в одиночестве.