Игра в бисер

Правда, он понимал, что Кнехт не имеет сейчас возможности уделить ему ни времени, ни внимания, подумать о нем или принять в нем участие, однако смириться с полным забвением, которому предал его Иозеф, он не мог, тем более, что, казалось, он не только с каждым днем все больше теряет друга, но и товарищи уже косятся на него, почти с ним не заговаривают. И не удивительно: хотя Тегуляриус и не мог служить помехой честолюбцам, все же он не был беспристрастен, и было известно, что он пользовался расположением молодого Магистра. Все это Кнехт мог бы себе представить, и одна из его неотложных задач заключалась как раз в том, чтобы вместе со всем личным и частным отмести и эту свою дружбу, пусть только на время, но отмести. Сделал он это, как позже признался Тегуляриусу, вовсе не сознательно и не намеренно, он просто забыл о существовании друга, настолько превратившись в некое орудие, что столь приватные интересы, как дружба, стали для него немыслимыми, и если где-нибудь, скажем, в упомянутом семинаре, перед ним вдруг возникал облик Фрица, то это был для него уже не Тегуляриус, не друг и знакомый, не некая определенная личность, но это был член элиты, студент, вернее, кандидат или репетитор, некоторая часть его работы, его задачи, один из солдат того войска, обучить которое и победить вместе с которым было его целью. У Фрица холодок пробежал по спине, когда он впервые услышал этот новый голос Магистра, когда на него впервые упал этот взгляд, отчужденный и предельно объективный, не наигранно, а подлинно объективный и страшный; когда он понял, что человек, обращавшийся с ним так деловито и вежливо, сохраняя при этом зоркую бдительность, – уже не друг его Иозеф, а только испытующий учитель, только строгий Магистр Игры, замкнувшийся в своей должности, словно в оболочке из сверкающей глазури, обожженной и застывшей на нем. Между прочим, с Тегуляриусом в эти горячие дни произошел следующий случай: измученный бессонницей и всем пережитым, он допустил на маленьком семинаре бестактность, небольшую вспышку, – нет, не по отношению к Магистру, а по отношению к одному из участников семинара, насмешливый тон которого вывел его из себя. Кнехт заметил это, заметил также нервозное состояние провинившегося, молча, одним движением руки, он привел его в чувство, а после окончания занятий прислал Тегуляриусу своего, инструктора по медитации, чтобы тот помог и несколько успокоил попавшего в трудное положение кандидата. После полного забвения, продолжавшегося многие недели, Тегуляриус воспринял подобную заботу как первый признак вновь пробуждающейся дружбы; он отнесся к ней как к знаку внимания, проявленному к нему лично, и охотно предоставил себя в распоряжение врачующего. На самом же деле Кнехт почти не осознавал, о ком именно он проявил заботу, он поступил как Магистр и педагог: заметив у одного из репетиторов повышенную раздражительность, недостаток выдержки, он сразу же реагировал на это обстоятельство, ни на секунду не подумав о том, что за человек этот репетитор и какое он имеет отношение к нему лично. Когда, по прошествии нескольких месяцев, друг напомнил Магистру об этом случае, рассказав Кнехту, как он обрадовался тогда и как его утешил подобный знак благожелательности, Иозеф, решительно забывший о происшествии на семинаре, промолчал, так и не развеяв заблуждение Фрица.

Наконец-то цель была достигнута и битва выиграна, то был немалый труд – одолеть элиту, замучить ее муштрой, обуздать честолюбцев, привлечь к себе колеблющихся и понравиться высокомерным. Но теперь этот подвиг был совершен, кандидаты Селения Игры признали своего Магистра и сдались, внезапно все пошло легко, как будто недоставало всего лишь одной капли масла. Педель разработал с Кнехтом последний план рабочего дня, выразил ему одобрение Верховной Коллегии и удалился. Примеру его последовал Александр. Вместо массажа, Кнехт снова стал по утрам совершать прогулки, о каких-нибудь занятиях или чтении покуда, разумеется, не могло быть и речи, но выпадали дни, когда по вечерам удавалось немного помузицировать. При следующем появлении в Верховной Коллегии Кнехт ясно почувствовал, хоть никто об этом и словом не обмолвился, что коллеги считают его выдержавшим экзамен, полной ровней себе. Выстояв в ожесточенной схватке, потребовавшей всех его сил, он вновь ощутил нечто похожее на пробуждение, что-то освежающее и остужающее, протрезвлению подобное, он вдруг понял, что достиг самого сердца Касталии, увидел себя на высшей ступени иерархии и с поразительным хладнокровием, почти разочарованием констатировал: и в этом весьма разреженном воздухе можно дышать, хотя, конечно, сам он, вдыхающий его теперь так, будто и не знал никакого другого, совершенно преобразился. То был результат сурового испытания, словно бы выжегшего все внутри – как не могло бы выжечь ничто иное, ни одна другая служба, ни одно другое напряжение.