Игра в диагноз

Завтра. Завтра все будет нормально. Завтра он будет не здоровый уже, ожидающий неизвестно чего, а полноценный послеоперационный лежачий больной.

«И вообще, — подумал он, — надо, чтобы больные всегда ложились только накануне операции, прямо перед ней. Если такая вот предоперационная подготовка в виде этого стояния и ожидания кормления затягивается, то нервы ко дню операции скорее всего будут в состоянии крайнего напряжения».

Он видел подобную очередь и у себя в отделении, но сейчас твердо решил, что отныне у него будут разносить еду по столам.

Он решил! Как будто он имел силу приказать что-нибудь санитаркам или раздатчицам. Ведь им это неудобно. И никакими силами их не сдвинешь. И не уволишь. А если уволишь, других не найдешь.

Может, и дома у себя провести производственное совещание? Дома тоже еду в комнату редко несут, а предпочитают кормить на кухне.

Столько сложностей!

А может, сам факт обслуживания для них унизителен?

Борис Дмитриевич твердо решил провести в отделении профсоюзное собрание на тему о человеческом достоинстве больного человека. Он стал строить в уме свою будущую речь. Представлял себе, как скажет, что нельзя больному показывать, сколь он немощей и убог, и нельзя делать больного лишь объектом медицинской помощи. Сознание, что они оказывают помощь — он выделит и подчеркнет слово «помощь» в своей речи, — не должно унижать никого; больному надо принести еду на стол, а не заставлять его стоять в убогой очереди у дверей раздаточной.

Потом он подумал о человеческом достоинстве «клиентов» реанимационного отделения. И слово, которым так любят бравировать реаниматоры, мимо чего он проходил всегда спокойно и благодушно, вдруг сейчас поразило его своей неуместностью и вульгарностью. И он шутя называл реанимируемых «клиентами», и он понимал, что это всего лишь шутка, но никогда раньше не задумывался о степени неуместности подобного юмора.

Хотя что особенного? В действительности, как угодно назови — лишь бы живым уйти. Вот тебе и метафизика больничного бытия.

Борис Дмитриевич порадовался, что его болезнь, его операция не потребуют лечения в реанимации. Его не будут ворочать, как предмет неодушевленный, ему не будут привязывать руку и гонять в вены всякие жидкости, ему не будут делать клизмы с неожиданностью кавалерийской атаки, когда тебе кажется, что все в порядке, ты наконец-то успокоился и не ждешь никаких процедур. С тобой не будут говорить безымянно; больной, дедушка, дядечка, — или в лучшем случае, в знак особого уважения, причина которому блат, назовут доктором.

Доктора-то будут приходить с именем на устах, но не всем сестрам и санитаркам будет охота и не у всех найдется время уважительно выговаривать его имя да еще и с отчеством. Или просто назовут по фамилии и скажут: «Повернитесь спиной!» Впрочем, дудки! Поворачиваться он не сможет. Будут ворочать.

Он так увлекся представлением несчастной картины — он и реанимация, — что забыл: ведь его туда не положат. Видно, здорово напуган реанимацией у себя в больнице, коль скоро так разжег свое воображение. Но, может быть, это продолжал действовать укол.

Да и в обычном отделении он в какой-то степени будет лишь относительно одушевленным объектом прекрасной, быстрой, умелой работы сестер.

Но что делать? Сама болезнь унизительна. Вот и приходится терпеть.

Он вспомнил реанимацию у себя в больнице и подумал, что в таком отделении двух сестер на шестерых больных мало. Конечно, было бы лучше, если бы на каждого больного по сестре. Но это от него не зависело. Конечно, надо, чтобы сестра работала в реанимации не больше восьми часов. Это был бы оптимальный срок, но очень невыгодно для сестер..

Пока Борис Дмитриевич стоял в очереди за ужином, он все больше и больше увлекался проектами перестройки работы в реанимационном отделении. Мысленно он составил не только проект письма в министерство и Госплан, но и проект самого приказа, уже, конечно, разосланного по всем больницам. Он запретил работать по тридцать часов, совершенно забыв, что и сестрам и врачам это выйдет боком — трудно будет подработать и придется оставаться на одной ставке.

Но сейчас он думал только о больных.

7

Позади Бориса Дмитриевича в очереди стояла женщина, на которую он, увлекшись своими думами о реанимации, поначалу не обратил внимания. Сейчас, уже сидя за столом, он разглядел ее. Она была достойна внимания. По виду совсем здоровая, пожалуй, даже цветущая; короткие, чуть рыжеватые волосы. В очереди она сочувственно глядела на него, но этого он, естественно, не заметил, не замечал. С полной тарелкой отошла от раздаточного стола, поискала глазами свободное место и после некоторого раздумья подошла к нему, поздоровалась, села напротив. Разрешения в этих стенах, разумеется, никто не спрашивал. Ели молча до тех пор, пока с извиняющейся улыбкой она не поинтересовалась, насколько ему тяжело с его радикулитом стоять в очереди. В ответ он с такой же извиняющейся улыбкой спросил, откуда она знает, что у него радикулит.