Игра в диагноз

Борис стал успокаиваться и мечтать о том времени, когда «оковы тяжкие падут», гипс снимут, поясница перестанет болеть и будет он свободен, волен в своих поступках, желаниях, движениях, когда голова Тамары будет лежать не на каменной кладке его одежд… Сам он дотянуться поцеловать ее не мог. Она чуть подвинулась к нему по повязке, и он поцеловал. Однако он не был столь осторожен, как реаниматор, и дышать стало труднее.

У Тамары появились слезы.

— Ну что ты, Тамарочка? Что ты! Уже легче. А дальше и вовсе не будет ни повязок, ни гипсов.

Он смотрел в ее чуть выпуклые глаза, смотрел на слезы, накапливающиеся по краю век и не стекающие на щеки.

— Тамарочка, ты не помнишь слова песни военных лет «В лесу прифронтовом»? Как-то так.

— Это все было до меня еще.

— Да, да. Я забыл. Может, открыть окно?

— Не в этом…

18

Вошел Александр Владимирович.

И не возникло испуга у больного, что пришел заведующий, и не появилось желания задать вопросы о своем здоровье, и не вызвал успокоения его приход — сейчас он был спокоен, тяжело-спокоен, и не вызвал радости приход товарища, коллеги, возникла досада и тоска, тоска ожидания ухода Тамары.

— Ну что, Боря? Может, в реанимацию?

Возник испуг, возникли вопросы, заполнили все досада и тоска.

— Зачем?! Мне же лучше!

— Лучше! Ты посмотри на себя.

Мелькнули у Бориса Дмитриевича остатки профессиональной реакции: «Вот и я так говорю больным. Так не надо, наверное. Как я могу на себя посмотреть? Мне хорошо, тепло, уютно. Раздышусь еще. Посмотри, говорит, на себя…»

— Дайте зеркало.

— Обойдешься без зеркала.

«Я и так в Зазеркалье…»

— Не надо в реанимацию, Саша. Прошу тебя. У меня же тут реаниматор. У нее живая вода есть. Прошу тебя.

— Живая вода! Она ж не выдержит. Она тоже больная.

— Сашенька, была бы ночь, а я-то выдержу.

— Вам смешки, а я отвечаю за вас.

Им смешки!

«Нам смешки».

Тамара улыбнулась.

— Только не прогоняй ее. Оставь мне реанимационную службу.

Александр Владимирович вышел из палаты и позвал Тамару.

Снова завертелась музыка, песенка, слова… Потом он вспомнил идиотскую шутку, когда начинается звон, треск, смех: «Нет кремации без реанимации». Никогда раньше не ощущал он идиотизма и пошлости подобных шуток.

Сейчас эта шутка показалась ему плоской.

Всего лишь…

И опять он уже в прифронтовом лесу…

А за дверьми в коридоре идет консилиум. Тамара Степановна и Александр Владимирович на диванчике обсуждают, решают, спорят, предполагают.

— Терапевты подтверждают, что это инфаркт.

— Ты видел кардиограмму? Мы, реаниматоры, такие кардиограммы чаще видим, чем вы и чем терапевты, — это гипоксия, кислородная недостаточность.

— Откуда, Тамара? Для пневмонии, эмболии еще рано. Только если инфаркт.

— Мы даже не можем ни послушать, ни снимок сделать — кругом гипс.

— Понимаю. Тебе гипс сейчас больше всего мешает.

— Брось глупые шутки. Много чего мешает.

— Прости, но как я тебе ни сочувствую, снять гипс я сейчас не могу.

— Да пойми же ты! Гипоксия от гипса. Он слишком скован, он не может дышать.

— И целовать.

— О господи! С этим-то мы устроимся, дай дышать ему.

— Как! Вся работа пойдет прахом.

— Больше пойдет прахом! Он же умрет! Рассеки, разведи, а потом мы снова стянем, бинтом и чуть полегче.

— Пойду еще раз посмотрю кардиограмму. Тамара, не горячись. И он еще тяжел, и у тебя еще все впереди.

— Впереди! Впереди…

— Почему ты так уверена, что все это от гипса?

— Я уже объясняла.

— Не убедила. А если инфаркт?

— Да и кардиограмма неполноценная, без грудных отведений — опять же гипс. Ты посмотри кардиограммы, сравни их при инфаркте и при гипоксии только.

— А почему же наши реаниматоры тоже говорят об инфаркте?

— Потому что они верят своим терапевтам, а я их не знаю и свободна от их авторитета, их давления.

— Слабый аргумент.

— А что, очень нехорошо снять гипс?

— Надежнее результаты с гипсом.

— Ты послушай, как он дышит, — отсюда слышно. Ты видал, синюха какая? Ногти. Уши. Что вы здесь все слепые, глухие, что ли?

— Я бы не задумываясь рассек гипс, если б доводы твои звучали, как глас с небес.

— Когда с небес глас, никто не задумывается. Да ты задумайся! Раньше ты был сообразительнее.

— Опыт, подруга, опыт.

— А я сердцем чувствую. Я, понимаешь, полюбила его.

Александр Владимирович отвернулся, лицо свое отвернул от нее и стал смотреть куда-то в даль коридора, потом почесал нос и глухо, спокойно, равнодушно сказал куда-то в коридорную даль и темноту:

— Потрясающе! Сейчас принесем ЭКГ и все посмотрим снова, — И дальше окрепшим шепотом продолжил: — Это аргумент, конечно, серьезный. — Помолчал, послушал ее молчание. — Я серьезно говорю: серьезный аргумент.

Молчали оба. Но недолго.

— Чего молчишь? Подсчитываешь, что впереди у меня?

— Дура! Вперед не сосчитаешь. Думаю, что позади.

— Позади! Не твоя забота.

— Когда-то мой товарищ был.

— Был! А где он сейчас, твой товарищ? Его что-нибудь волнует, заботит? Духом он убог. И вообще, к чему ты это? Его со мной нет уже не первый год. А красив был… Не сложилось — нет, духом убог. Точно… Не интеллигент.

— Что с тобой, Тамара? Ты что?

— Что — что?

— Тебе нехорошо?

— Почему ты решил? Нормально.