Игра в голос по-курайски

Мальчишки на полном серьезе обсуждали вопрос, как он вообще умудряется надевать свои брюки? Большой фантазер и знаток народного фольклора Мотька, живший в просторной избе наискосок через дорогу от барака Павла, высказал то, что не раз приходило на ум и самому Павлу: просто, у директора вместо ног протезы, сначала он надевает брюки, а потом пристегивает протезы вместе с ботинками. На пару месяцев обсуждения прекратились, потому как всех устроила эта версия. Но вдруг директор в одну из суббот появился в общественной бане, в которой мылась половина села из-за отсутствия собственных бань, и многие оказались свидетелями того, что белые костистые ступни директора на месте. Тогда циник и сексуальный маньяк Дутик заявил, что директор просто-напросто распарывает штанины, перед тем как снять брюки, а при надевании вновь зашивает. Как он раздевался в бане, видели многие, но он туда пришел не в своем клоунском наряде, а в дорогущем шерстяном спортивном костюме. Версия Дутика, видимо из-за своей простоты, устроила всех. Правда, осталась еще одна загадка; почему-то взрослые за глаза называли его стилягой. Однако прозвище это особых обсуждений не вызвало. Стиляга так стиляга, мало ли какие прозвища бывают?

Стиляга был постоянно занят своим бесконечным романом сначала с «восьмиклассницей», потом с "девятиклассницей"…Видимо после окончания ею школы роман должен будет завершиться. Жена его время от времени выгоняла из дому, он благородно удалялся в изгнание на свою заимку, которая пряталась где-то в сопках, и там предавался запою. Вообще-то, заимка была не его, она принадлежала прежнему директору школы, который пошел на повышение, и теперь работал в Чите, в загадочном Облоно. А заимка так и осталась непреложным приложением казенной директорской квартиры состоящей аж из четырех комнат в огромном доме, сложенном из толстых сосновых брусьев.

К разнообразным обязанностям отца добавлялась еще одна — праздничная. На праздники он становился миротворцем. Население Сыпчугура состояло наполовину из ссыльных «власовцев», и наполовину из ссыльных «бендеровцев». Они друг от друга ничем не отличались, и в будние дни мирно трудились бок о бок на лесоповале и на лесопилке. Дети их тоже никак не различались между собой, дружили и враждовали вне зависимости от принадлежности к клану. Была еще одна, меньшая часть населения, которая жила в добротных домах, имела огороды, на которых умудрялась что-то выращивать почти на голом песке, в общественную баню не ходила, предпочитала с чувством, с толком, с расстановкой париться в собственных. Все остальные жили, кто в бараках, кто в ветхих домишках, бань не строили, и уж тем более, не держали коз. У Павла были приятельские отношения с Дутиком и Мотькой. Мотька принадлежал к семье «куркулей», а Дутик был то ли «бендоровцем», толи «власовцем», Павел уже не помнил.

Обычно на праздники, после того, как запас «Столичной» в единственном магазине иссякал, вдруг всплывали старые обиды, и по селу начинали носиться орущие оравы мужиков, размахивающих топорами. Отец Павла отважно бросался в самую гущу конфликта и, — о, великая странность русской души! — страсти утихали. Потом, как водится, миротворца приглашали на подписание "пакта о ненападении", извлекались припасенные на опохмелку поллитровки, распивалась «мировая». Потом миротворца забирала одна из сторон, чтобы отблагодарить за то, что обошлось без кровопролития. Когда миротворец, еле живой, на автопилоте, направлялся к родному дому, его перехватывала другая сторона, чтобы тоже отблагодарить. Отца Павла уважали и те, и другие видимо за то, что он все четыре года войны гнил и мерз в окопах в чине «ваньки-взводного», как он сам любил говорить. А потом еще лет пять после войны работал в лагере военнопленных немцев.

Как-то Павел случайно услышал фразу, брошенную отцом, когда он проспался после очередной миротворческой акции: — Да какие они, на хрен, бендеровцы и власовцы! Тех давно уже расстреляли…

Идиллические отношения с женой были так же редки, как дождливые дни летом. Мать Павла не выносила, когда муж являлся основательно нагруженный «Столичной». Как всякий упившийся интеллектуал, спать он не мог, бесконечно пересказывал свою окопную жизнь и госпитальный отдых. Мать всего этого терпеть не могла, потому как сама провела годы юности на самой передовой, в семнадцать лет уйдя добровольцем на фронт. При появлении в доме мужа в невменяемом состоянии она сбегала к соседке. Лишившись единственного слушателя, отец выскакивал на крыльцо в одних кальсонах и босиком, и над ночным селом раскатывался "командирский глас": — "Тама-ар-ра-а!.." Так звали мать Павла.