Игра в ящик

Что касается Борис Катца, то уяснение причастности, высокое доверие спецдопуска не надолго успокоило молодого человека, устремленного всегда лишь от абстрактного к конкретному – к максимально полному и всестороннему воплощению в жизнь принципа коммунистического распределения: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Увы, отдельно взятая Москва и даже вкупе с ней Московская область за беспробудным просиживанием штанов в закрытом кабинете явно и определенно не стояли. Ни вологодское масло из «Елисеевского», ни марокканские апельсины из гастронома номер сорок. Стояло, вернее слышалось, другое слово, созвучное всему приятному и чудному, что связано с большими и обильными учреждениями торговли столицы, но означавшее вовсе не приобретение такого-этакого прекрасного, съедобного или носильного, а в точности наоборот, горькую потерю, утрату чего-то личного и своего, невозвратного и невосполнимого. И времени, и случая.

Купился. Вот что он сделал, Боря Катц. Повелся на посулы и обещания. И никаких сомнений не могло быть, поскольку, вернувшись из Вишневки, Олег Росляков буквально через три дня, можно сказать не обсохнув, в следующий же понедельник, второго июля отвалил в отпуск, плановый, на двадцать четыре рабочих дня. И вместо тайного значения всей рогатой олимпийской криптографии – пси, гамма, тета с подстрочными копытами арабских цифр – 1, 2, 5, несчастному, прибитому подлейшей новостью Б. Катцу случайно попавшийся в общажном холле тезка отпускника, циничный крепыш Мунтяну, объяснил весь до копейки низкий смысл какого-то очередного мерзейшего словца из домотканого, берестяного лексикона.

– Там всего месяц остается. Какие-то недели... – пожаловался Боря.

– Выходит, птица обломинго... – слегка подумав, резюмировал Олег Ионович.

– Что-что?

– Ну, в смысле, обломил тебя шефяра. Поманил, а ты за чистую монету принял...

Купился. Опять эта гнусная, ненавистная возвратность. Сам себя, сама себя, само себя... И почему она его преследует, именно его, Бориса Катца? Непостижимо. С университетских дней, когда не Олечка Прохорова, а совершенно никчемная в смысле устройства в этой жизни училка с кафедры, возрастная, со следами помады на зубах, во время обязательных славянских факультативов жестоко изводила Борька при всех...

– Спрягайте, Катц.

– Boj'im se, boj'i se, boj'i se…

– Хорошо, – с какой-то розовой слюною не только на губах, но и вокруг белков, вся в предвкушении его ошибки. – Прекрасно. А теперь в прошедшем времени..

– Je... je... je bal se...

– Неправильно. Jsem bal se, jsti bal se, а bal se в третьем лице вовсе без je...

И девочки из пгт Берзовский и из Топок, жалеющие:

– Стыдоба. Обратно тебя на этом ловит...

Какой-то рок. Не мог запомнить, страницы книг фотографировал навечно. А это – хоть убей. Местоименье путалось с глаголом. Ja, je. Ja, je. Ся, сь.

Короче, ни о какой работе, диссертации, о чем-то долгом, постоянном, приездах и отъездах, и уж тем более возможности в конце концов тут, в институте, молодым ученым зацепиться, как вечный везунок Подцепа. Всего лишь одноразовое поручение, как нерадивому члену союза молодежи. А после – скатертью дорога. Декуи.

Одни лишь некрасивые слова из прошлого и настоящего лезли обиженному Б. А. Катцу в голову. А между тем красота физическая и духовная теперь, после срывания всех и всяческих покровов, оставалась единственной надеждой Бориса. За два оставшихся месяца он должен был сделать то, чего не смог при всем старании за тридцать шесть предшествующих. А именно, жениться. И слиться с этой благословенной местностью в среднем течении реки Москва. Теперь или же никогда.

Иными словами, короткая, но содержательная беседа двух молодых ученых, Бориса Катца и Олега Мунтяну, о некоторых смысловых аспектах и общей этимологии кое-каких новейших ходячих выражений имела весьма неприятные последствия для зубра отечественной горной науки Льва Нахамовича Вайса. Бывший его аспирант, Б. А. Катц, после обеда в лаборатории не появился. Заставил Л. Н. лично фарфоровой, холеной лапкой сгребать разложенное поутру хозяйство. Постукивая злыми коготками о старую безвольную столешницу, сортировать и складывать ДСП папки, словари, карандаши, бумагу для черновиков. А ничего не сделаешь, есть гордость не только у великороссов.

И на следующий день Катц не пришел, и через день не обнаружился. Гонцам не отпирал, на телефонограммы, передаваемые через вахтеров, не реагировал. Как ночной хищник, таракан, Борис Аркадьевич уходил из общежития едва ли не под гимн из репродуктора и возвращался к тем же звукам, весь день шатаясь по столице. На летних проспектах и бульварах заглядывая в лица девушек. Простым вопросом отделяя москвичек от приезжих:

– Вы не подскажете, где зоопарк?

– Ну где-то там, по-моему, возле ВДНХ.