Игра в игру

Все правильно. Все точно. «Прошлась». Это правда. Но правда и то, что от меня потребовали уточняющего вопроса, то есть поставили меня в двусмысленное положение. Раньше так небрежно обходиться с моим достоинством себе не позволяли. Ну, что ж:

– Ты гуляла одна?

– Нет, не одна. С Платоном.

И это правда. Помимо воли на меня накатила волна мелкой унизительной радости: «Не врет! Следовательно, ей нечего скрывать…»

Это и вернуло мне чувство самоуважения. С меня хватит: я готов был идти до последнего.

– И где вы были?

– В баре.

В баре шикарного ресторана «Три счастья».

– Это же безумно дорого, – слегка стушевался я.

Действительно, рядом с арочным проходом находился упомянутый Машей ресторан. Просто мне и в голову не могло прийти, что мужчина может повести даму в такое шикарное заведение. Это была не моя среда обитания.

– Надо уметь выбирать себе кавалеров.

Мне было не до юмора, если она, конечно, изволила шутить. Но я помнил: если человеку не до юмора, дела из рук вон плохи.

– Немного похоже на допрос, не так ли? – виноватая и одновременно извиняющаяся улыбка подло изогнула мои губы. Жертве только что поставили на вид, что она ведет себя как палач. И потребовали извинений.

– Немного похоже.

– Извини. Но еще один вопрос я не могу не задать.

Мне показалось, что она напряглась, и чуткая моя ревность уловила эти колебания и донесла: ей есть что скрывать. На таком фоне мой кинжальный вопрос прозвучал бедно и беспомощно, словно выпад смертельно раненного: слабый бездарно прикидывался сильным:

– Ты меня любишь?

Это было похоже на капитуляцию.

– Геракл, ну как можно тебя не любить? Ты ведь такой хорошенький!

Это был ответ совсем на другой вопрос. Сильный поставил слабого на место.

Я был унижен, хотя и получил ночь любви. Как любовник я был на высоте. Не всякий, имеющий возможность посещать «Три счастья» мог бы составить мне конкуренцию, в этом я не сомневался. Но я не сомневался и в том, что моя нечистая страсть произрастала оттуда, где шевелилось нечто такое, что трудно совмещалось с привычным для меня порядком вещей.

Даже любовь делала меня одиноким.

Наутро я заглянул в ее ясные непроницаемые глаза – и ощутил ее природу (не понял ее, как следовало бы сказать в романе, а понял, что ее невозможно понять, можно только ощутить): до меня с последней степенью откровенности дошло, что я не буду уверен в ней никогда. Никогда! Это единственное, в чем я мог быть уверен.

Для меня понять женщину означало: уяснить для себя действительные стимулы и механизмы ее поведения; меня интересовало не то, что она о себе думает и как истолковывает свои поступки, а ее реальная природа, толкающая ее к реальным действиям. Поэтому я привык разговаривать с женщинами как с иностранцами: я всегда переводил на язык здравого смысла и разума то, что они считали загадочным и непостижимым. В такой игре все козыри были у меня на руках.

Сейчас я ощутил: она сама за себя не отвечает. Она сама толком не знает, что ей придет в голову в следующую минуту, не говоря уже о планах на год. Она со мной, и ее глаза ясны. И они ничего не скрывают. И совесть ее чиста.

А вот она с Платоном. И ее глаза ясны. И совесть чиста.

Она из семейства протеев, хвостатых земноводных. Proteo mutabilior. Изменчивее Протея. Одинаково уверенно она чувствует себя на суше и в воде. Она никого не обманывает: просто она одновременно может жить в разных стихиях. Как вполне земная женщина, рожденная, однако, от одного из небожителей.

Она никогда не будет абсолютно моей – и это ощущать было мучительно; но в этой ее двуприродности, в этой органичной двойственности была обжигающая прелесть.

С этого дня я стал называть ее Русалкой. Прощать ее было глупо, ибо обвинять – было не в чем. (Заглянул в словарь: Ut desinat in piscem mulier formosa superne. Что кончается рыбой, сверху прекрасная женщина. Снимаю шляпу, Гораций!)

Вы думаете, я не знал, как поступить в этой ситуации, чтобы и беды не натворить и самому уцелеть?

Великолепно знал. Я был главным в мире специалистом по разруливанию таких ситуаций, по выходу из кризиса подобного рода. Это была задачка для начинающего мудреца. Надо было на полную мощь включить мозги и отключить эмоции. Для этого надо было провести серию мероприятий именно в такой последовательности:

– с глаз долой травмирующий тебя объект;

– какое-то время заниматься исключительно рутинной деятельностью, как-то: писать пьесу (я ведь был драматургом, разве я этого не говорил? Впрочем, это настолько неважно, что мог и не сказать), ругаться и мириться с режиссерами, устроить генеральную уборку кабинета и т. п.;

– когда уже почти из сердца вон – хладнокровно принять верное решение.

Почему же я не действовал по отлаженной схеме?

Да потому что я хотел быть счастлив, черт побери. И счастье сфокусировалось для меня в этой, в общем-то, заурядной женщине. Я не стремился к покою и воле (а мой рецепт как раз и гарантировал этот суррогат счастья); я безумно хотел Счастья. Ибо: против счастливого и Бог бессилен. Contra felicem vix deus vires habet.