Игра в игру

«Я всегда ощущала, что сращена с сыном, потому что бесконечно его люблю. Он – единственное, что мне удалось в жизни. И вот дожила до того, что в свои сорок лет готова втиснуть между нами деньги, которые всегда трудно зарабатывала и легко тратила в основном на него же. До сих пор не улавливаю связи между этими цветными бумажками и едой, проездом, мебелью, посещением театра, церковной свечкой и прочим. Знаю, что она есть. Среди ночи разбуди – объясню, какая именно, с экскурсами в историю и философию. Но только теоретически. Стоит открыть кошелек, как перестаю понимать. Так зачем мне деньги понадобились? А в трудоспособном, цветущем возрасте я очутилась в нахлебницах у сына. Богомерзкая ситуация – образование высшее, здоровье крепкое, но сижу у двадцатилетнего мальчика на шее. И еще ропщу. К примеру, очков «для близи» у меня нет. И пишу я это отвратительным почерком, потому что разлиновки на листе толком не вижу. А почерк у меня с детства превосходный, и, переворачивая исписанную страницу, я привыкла испытывать эстетическое удовольствие. Придется отвыкать. Собственных денег на очки, вероятно, уже никогда не случится, выпрашивать их я не осмелюсь. Сын отдал мне свой старый ноутбук. Но я не различаю буквы на клавишах, особенно по вечерам. Плюс к тому я графоманка, мне необходимо ежедневно написать от руки хоть несколько строк. Печально. Я ведь хочу не просто денег, чтобы сделать своему мальчику подарок на день рождения, купить себе какую-нибудь дешевую мелочь в киоске Союзпечати, вроде шариковой ручки, прокатиться в метро, когда захочется. Даже если сын начнет делать миллионы и обеспечивать крупными купюрами мои карманные расходы, я буду рада только за него, но не за себя. Нет, я хочу денег, заработанных собственным честным неустанным писательским трудом. Учитывая мой возраст, ясно, что очередную чистую тетрадь портит не мечтательница, не наивная девочка, а клиническая сумасшедшая. Ну что ж, и мы имеем право самовыражаться. Любым почерком. И кстати, когда доводится выписывать буквы при дневном свете, я еще урываю свою толику визуального наслаждения.

Мне было бы жалко себя. Если бы я не пила несколько лет, забросив сына, не заботясь о пенсии. Ни о чем не думая, кроме прекращения внутренней боли в забытьи…»

Далее шла история востребованного мальчика-компьютерщика с намеками на то, что талантлив-то он в неудачливую, слабую мать.

Текст в духе святочного рассказа: муки описывались навязчиво и ярко, а радости упоминались скупо и блекло. Лиза чего-то добивалась от изнуренного читателя. Чего именно, было тайной повествования, которую вряд ли удастся раскрыть.

«Я умирала по частям. Я всю свою жизнь умирала и чувствовала это. У меня с детства было сначала раздвоение, а после растроение личности. Первой в корчах скончалась та, которая была наиболее приспособленной к миру, – амбициозная, упивавшаяся лидерством, выносливая, не сомневавшаяся в себе, уверенная в том, что если не пересилит, то обязательно перехитрит рок. О, она умела льстить, врать, интриговать. И почти всегда, да что там, всегда добивалась от людей того, чего хотела. Ее звали так, как записали в свидетельство о рождении, а затем в паспорт.

В ее тени жила вторая. Этой ничегошеньки не надо было, кроме возможности придумывать и записывать разные истории. Ее физически выворачивало наизнанку от лжи даже во спасение. Она бредила настоящей любовью и дружбой и свято верила, что талантливый человек обязательно преуспеет. Вторая была совестью первой, не позволяла ей выскакивать за рамки порядочности и отступаться от справедливости. Она придумала себе имя в раннем детстве. Так делают многие. У большинства оно забывается. У нее стало литературным псевдонимом.