Игра в кино (сборник)

Да, она была почти так же прекрасна, как прошлой осенью на юге, — и глаза, и эти влажные, чуть приоткрытые губы, и волосы, распущенные по воротнику помятого пальто. Но она была пьяна, и ей явно хотелось «выступить».

Обеспокоенно поглядывая на окна дома, бородатый взял ее под руку, сказал властно:

— Люся, иди домой. Мы заедем завтра.

— Отстань! — с ожесточением и даже какой-то брезгливостью выдернула она свой локоть. Но затем сказала не враждебно, а будто просто сообщила: — Вы свиньи, я не хочу вас видеть. — И, забросив за плечо длинный трехцветный шерстяной шарф, опять позвала кошку: — Кс-кс-кс!

— Не выступай, иди домой, — пробовал удержать ее бородатый.

Но Люся не слушала, обратилась к осетру, все так же по-театральному округляя слова:

— Чья это такая осетриночка?!

И даже приложилась щекой к рыбе. И тут увидела застывшего на турнике Митю. Их взгляды встретились. И в ее глазах он прочитал все — от удивления до волевой попытки заставить себя протрезветь.

Меж тем «Москвич» развернулся, и бородатый собрался сесть в него, но Люся вдруг выпрямилась над осетром, приказала:

— Стойте!

Бородатый и водитель «Москвича» оглянулись.

— Смотрите, вы! — громко и презрительно сказала им Люся. — Вот кто меня любит!

И медленными шагами, с едва заметным, но все же заметным нарочитым перебором драматизма пошла к турнику, остановилась перед ним, глядя Мите в глаза, а потом рухнула перед ним на колени прямо в снег.

— Прости меня.

Из-за угла показалась старуха соседка, уже без внука.

«Москвич», заурчав мотором, поспешно ушел, и вместе с ним, конечно, укатил бородатый, а в окнах дома показались любопытные лица.

Митя сидел на турнике, нелепо перебросив ногу через перекладину и глядя на лежащую внизу Люсю.

Какой-то пацан катил мимо санки, остановился и с недоумением уставился на Люсю и Гурьянова.

Люся неловко поднялась со снега, отряхнула колени и сказала трезво и горько:

— Слезай же. И вали отсюда.

И, не поднимая глаз, медленно пошла к подъезду. Конец длинного модного трехцветного шарфа тащился за ней по снегу.

Проходя мимо осетра, Люся тронула его пальцами, будто, прощаясь, провела черту и — исчезла в подъезде.

Гурьянов глядел ей вслед, ждал еще неизвестно чего, потом неловко соскочил с турника, подошел к скамейке, надел свой полушубок, взглянул на осетра. И вдруг изо всей силы хряпнул его сапогом по осетровой морде.

Кафе «Метелица», второй этаж. Огромный притемненный зал битком набит молодежью. За четырехместными столиками сидят по восемь человек, пьют коктейли и лимонад, обсуждают последние записи Ринго Старра и Фрэнка Синатры, курят и негромко поют под гитару. Все тут знают друг друга, легко переходят от столика к столику, где-то изнывает от саксофонной истомы музыкальный автомат.

За одним из столиков — Митя Гурьянов в соседстве с дюжиной ребят и девиц.

— Да брось ты, — утешает его молоденький семнадцатилетний парень.

— Что ты знаешь? Что ты знаешь? — грустно вопросил Гурьянов. — Меня на Севере такая женщина любила! Эта по сравнению с ней… — Он презрительно и отчаянно махнул рукой.

— Ладно, старик! Что ты из-за какой-то метелки?.. Баба тебе нужна? Сделаем.

— Эй! — позвал официантку Гурьянов, а парень окликнул ее по имени:

— Зина.

Официантка подошла, Гурьянов распорядился:

— Еще шампанское, бутылку.

— Две, — сказал парень и объяснил: — На всех.

— Две, — подтвердил Гурьянов.

— Деньги сразу, — сказала официантка.

— У него есть, — успокоил ее парень.

— Деньги сразу, — бесстрастно повторила она.

— Правильно, — сказал Гурьянов. — Наш человек.

И достал из кармана пачку ассигнаций. Поглядел на них, разом трезвея, потом косым взглядом отметил, что компания, бросив свой разговор, тоже на эту пачку взглянула, ухмыльнулся и сунул деньги обратно. А официантке широким жестом протянул две десятки.

— На, тундра, гуляй!

— Еще трояк, — сказала официантка. — Шесть коктейлей было.

Он поглядел ей в глаза. Она смотрела на него спокойно, даже с каким-то наглым вызовом. На вид ей было двадцать два, ну — двадцать три, но глаза взрослые, беззастенчивые. Гурьянов, не споря, отдал ей еще три рубля. И предложил всем:

— Братцы, споем? — И, не ожидая никого, запел: — Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далеко… Эх, салаги, я такую женщину бросил!.. Товарищ, мы едем далеко…

Компания отстраненно молчала, официантка принесла шампанское.

Через час компания вывалилась из кафе.

— Гуд бай, старик!

— Слушай, отец, займи трешник на тачку.

— Танька, мать, ты куда? Опять «динамо»? Постой! — Пока, мужик, чао!.. И Гурьянов остался один.

Холодный ночной проспект с холодными неоновыми огнями. Шелуха отклеивающихся афиш, застывшие манекены в витринах. Высотные дома. И — одинокий Гурьянов.

Из кафе вышла официантка Зина. В шубке, модных сапожках. Посмотрела на Гурьянова, усмехнулась:

— Ну, все вытрясли?

Он промолчал.

— Ночевать-то хоть есть где?

— А тебе что?

— Ничего. Спрашиваю. На вокзал пойдешь? — Она опять усмехнулась. — Ну, пока.

И пошла, цокая сапожками по бетонным плитам тротуара.

— Эй, — окликнул Гурьянов.