Игра в кино (сборник)

— Я не могу есть! — сказала она расстроенно и отодвинула от себя тарелку с прекрасным куском мяса по-суворовски. — Я не могу тут есть, я не могу тут дышать, мне так вас жалко! Вы просто рабы, рабы! Вы живете в тюрьме! Боже мой, если б вы только знали, в какой вы живете тюрьме!..

Мы не спорили. Мы вдруг увидели себя ее глазами — взрослые мужчины за колючей проволокой советских границ, мы тут мнили себя артистами, профессорами, художниками, жуирами и победителями жизни. Мы ездили в машинах «Жигули» и «Волга», снимали кино, играли в театрах, писали пьесы и книги, пили и ели в закрытых клубных ресторанах и срывали аплодисменты и гонорары. Но на самом деле мы были всего-навсего лагерной самодеятельностью, шарашкой соцреализма, придурками, освобожденными от принудительной лагерной работы, и оленями, которым тюремное начальство иногда подбрасывало со своих номенклатурных складов пару кусков сочного мяса по-суворовски. Как сказал мне однажды замечательный и уже покойный сценарист Юра Клепиков, «нас просто освободили от обязанности каждое утро пробивать карточку при входе в рабочую зону». А во всем остальном мы были такими же зеками лагеря социализма, как и все остальные 280 миллионов жителей СССР.

Девятнадцатилетняя французская актриса Вирджиния Прадал поняла это на третий день своего пребывания в Москве. И расплакалась от жалости к нам и от презрения к нашей рабской жизни и нашему «элитному» пайку.

Какая уж тут могла быть любовная интрига?

Мы с Марком кое-как доели свои шашлыки и отвезли Вирджинию в «Метрополь». Она сказала, что будет мне звонить, я сказал, что буду звонить ей, но это было так, для светской проформы. Потом я долго уговаривал Марка взять вино и водку, которые мы не допили в ресторане и которые сунула нам официантка Карина при выходе. Но Марк отказался, он сказал, что жена не поймет, если он явится домой с бутылками. Он высадил меня на улице Кирова, я поднялся в свою «воронью слободку» и, не раздеваясь, рухнул на свою узкую и постылую, как тюремные нары, койку. Ангелов не было на моем плече, они, наверное, все-таки уговорили Бога избавить их от службы «на этого идиота». И, свободный от их постоянных скандалов и разом потерявший интерес к киношной суете, как автогонщик, выпавший из трека, я провалился в сон — мгновенно и без сновидений. Так в армии в солдатскую пору своей жизни я проваливался на своем соломенном матраце в темную яму забытья после целого дня армейских учений.

Я проснулся за полночь — то ли оттого, что забыл выключить свет, то ли от ощущения, что кто-то есть в моей комнате. Нехотя открыл глаза и увидел Люську. Она стояла у двери в пестреньком бумазейном халате и в тапочках на босу ногу. Ее светлая, цвета спелой кукурузы, коса была распущена, и волосы в беспорядке просыпались на ее плечи.

— Вы спите? — спросила она.

— Угу… — промычал я.

— У вас дверь не закрыта и свет горит. Я подумала: чё это он одетый спит? Может, вам плохо? Вам плохо, а?

— Угу…

— С перепою, что ли? — Она посмотрела на плохо завернутый пакет с бутылками из ресторана Дома кино, который лежал на стуле. — Может, похмелиться дать? У меня рассольчик есть…

— Нет, спасибо. — Я сел на кровати и утер сонное лицо. — Который час?

— Ночь уже. Да вы спите, чего там! Токо разденьтесь. Я ж так заглянула, думала: может, плохо человеку? У вас чего — с девушкой чё не так? Да? С артисткой какой-нибудь? — Она каким-то непонятным образом уже оказалась у подоконника, на котором лежали стопки фотографий актеров и актрис из актерского отдела «Мосфильма». — Надо же, какие у вас королевы знакомые!

— Положи, Люсь, не трогай. Мне это вернуть надо.

Но она сделала вид, что не слышит, и спросила через плечо, стоя ко мне спиной:

— А правда, что у вас Банионис будет сниматься?

— Ну, будет.

— И Ивашов?

— Ага…

— И Соломин?

— Ну…

— Надо же! И Печерникова?

— Люсь, шла бы ты к своему Пашке, а?

— Зачем? — спросила она, замерев.

— Ну, я не знаю… Ты ж ему жена…

И вдруг она повернулась ко мне всем телом и спросила в упор — с жесткой и горькой какой-то усмешкой:

— А то вы не знаете, какая я ему жена! Вся квартира знает. Кроме Паши, конечно! Он у меня немощный, понимаете?

— Ну, это я давно понял. А чего ж ты за него замуж вышла?

— Так я вам и расскажу! — усмехнулась она. — Чтоб вы с меня кино сделали?!

— Ну, как хочешь. Я не заставляю…

— А выпить дадите?

Я посмотрел ей в глаза, но она не отвела взгляда. Я кивнул на пакет с бутылками:

— Возьми.

Она шагнула к пакету, спросила:

— А вы со мной выпьете?

— Да выпью, конечно.

— Хворые глаза у вас… Как у собаки побитой… — сказала она. И встрепенулась, переключившись на содержимое пакета: — Ого, сколько тут! И «Пшеничная»! А говорят, что евреи не пьют… — Она зашуршала бумагой, распотрошила пакет. — Ой, у вас тут и лаваш! — И уже по-хозяйски быстро шуранула по моей тумбочке, вытащила из нее граненый стакан и алюминиевую кружку, спросила по-деловому: — С белой начнем или как?