Игра в классики на незнакомых планетах

Этот мир – сплошная эклектика. Непрочный, весь собранный из обрывков чужих мыслей, чужих слов, перепутанных деталей – как эти качели у нее во дворе. Вчера, насколько она помнит, их не было.

А Олд-Бейли ох сердит,
Отдавай должок, – гудит…

Нет, такого она не читала.

* * *

При жизни Кларисса часто задумывалась, куда попадет после смерти. Но никогда не представляла себе такого вот места. А ведь вполне возможно, что она никогда бы не узнала. Не догадалась. Не все ведь догадываются.

Если б ее жизнь не стала вдруг отдавать бумагой и чернилами. Если б не это смутное ощущение, что она наколота на кончик пера, как бабочка на булавку, и чья-то рука уверенно ведет ее сквозь пространство, оставляя тут и там большие пропуски (тогда только и чувствуешь себя по-настоящему свободной…).

Если б она не читала столько книг.

Если б она не помнила точно, что умерла.

И что раньше ее звали не Кларисса.

* * *

Они приходят – души в чистилище. Многие – и миссис Дэллоуэй за них рада, – так ничего и не поняв, просто перетекают из реальности в существование, надежно закрепленное печатными буквами и датой издания.

Или растворяются навсегда.

Те, кто оказываются здесь, сперва все плоские, это уж потом чья-то воля делает их рельефными – даже если это больше не их собственный рельеф.

Сперва она думала: сюда попадают не просто так. Те, чья жизнь достаточно интересна. За чьим существованием можно следить, не отрываясь, не пропуская ни одной написанной судьбой строчки. Теперь она думает – достаточно, чтоб на тебя обернулись на улице – как на эту цветочницу. Хватает одной подслушанной фразы. Фразы, которая даст толчок – и чье-то повествование покатится, сперва разматываясь тонкой нитью с упущенного клубка, затем, как перекати-поле, задевая, волнуя целые пласты жизни.

И тогда кто-то – ей хочется сказать «там, внизу» – или уместнее было бы «там, наверху»? – кто-то в том мире берет перо и, будто кистью, начинает потихоньку придавать твоему смутному силуэту четкие очертания, раскрашивать твой декор, и ни ты, ни он не виноваты, если красок не узнать. Это не твоя жизнь – но зато тебя упорядочили. Додумали. Довели до конца. Что в обычной жизни случается редко, Бог просто обрывает нитку, не позаботившись закрепить.

Но в какой-то момент книгу откроют и начнут поглощать историю, и где-то, глубоко спрятанные среди страниц, обязательно таятся слова, какие ты сказала когда-то, выражение лица, которое у тебя было, когда взгляд ничего не подозревающего автора набрел на тебя – и вдруг просветлел, сосредоточился; событие, что реально произошло в твоей жизни. И когда читатель находит это реальное доказательство твоего существования, ты вздрагиваешь. И оживаешь.

Так, она думает, все и происходит.

* * *

Иногда она кажется себе такой же странной, как этот несчастный мистер Смит с кусками чужих миров, с которыми она не знает что делать, с уверенностью, что когда-то она умерла, и еще хуже – с уверенностью, что жила когда-то.

«Самое наше нутро они не могут изменить…»

Как знать, ведь и Питер, и милая Салли, и даже король с королевой у себя во дворце – часть ее глубинного, и кто его вписал в самое ее нутро? Разве она знает?

Что-то мешает ей почувствовать себя настоящей, но что-то и противится тому, чтобы признать – она плод чьего-то воображения. Так ведь и вправду рискуешь сойти с ума.

Она будто хочет взлететь; и чего-то, какой-то малости не хватает, чтобы полететь самой, приходится доверять бумажным крыльям.

Не то что бы она часто думала об этом, приписанные ей люди, обязанности – даже ощущения, если на то пошло, – не оставляют ей достаточно времени. Но иногда она спрашивает себя – какие цели может преследовать человек, дарящий ей один за другим такие вот бесконечные дни, без четкого сюжета, как у других? Стоило ли оно того, на самом деле?

Лондон вечером действительно прекрасен. И она рада, что позволила себе эту прогулку. Кларисса останавливается у торговца газетами, поглядеть открытки. Раскрашенный в хрупкие цвета фотографический Лондон уже никогда не станет настоящим, так же как и Лондон, в котором она живет.

* * *

– Миссис Дэллоуэй? – нетвердый голос у нее за спиной. – Кларисса… Дэллоуэй?

Она оборачивается. Высокая длинноносая женщина смотрит на нее во все глаза. Кларисса пытается вспомнить, где ее видела, хотя знает, что – нигде.

– Миссис Дэллоуэй? – Руки женщины нервно скользят по юбке, как у провинившейся школьницы. – Я… Вирджиния.

* * *

Качели куда-то подевались из сада, теперь Кларисса с Вирджинией сидят в садовых шезлонгах, уже немного рассохшихся.

Люси приносит чай, и Вирджинию трогают до слез наивный бело-голубой узор на чашках, и прилипшие изнутри к бокам чаинки, и неодобрительный вид служанки.

«Это все я сделала. Я, одна».