Игра в ложь

Это нам тоже известно – но мы не перебиваем Кейт.

– А потом… потом, когда папа… – Кейт сглатывает комок, и мне ясно: сейчас она скажет нечто страшное. – Когда папа… пропал, Люку нельзя было оставаться здесь. Ему исполнилось только пятнадцать. Мне-то уже стукнуло шестнадцать, а Люк меня чуть младше. Вмешались социальные работники, и они…

Кейт снова сглатывает. На ее лицо легли тени – точно солнце над долиной за тучами скрылось.

– В общем, Люка вернули матери, – резко произносит Кейт. – Как он хотел остаться со мной! Но я ничего не могла сделать. – Кейт протягивает руки, будто умоляя о прощении. – Вы-то хоть понимаете? Мне самой только-только шестнадцать исполнилось. Кто бы это, интересно, назначил меня опекуншей мальчишки-француза?

– Кейт! – Фатима обнимает ее, в голосе – материнская нежность. – Перед нами оправдываться не нужно. Мы понимаем, тебе не оставили выбора. Амброуз Люку не отец и вообще не родственник. Что ты могла сделать? Ничего.

– Люка отправили обратно, – повторяет Кейт, словно не слышала Фатиму. – Он все писал мне из Франции, умолял забрать его. Повторял, что папа обещал о нем заботиться. Потом стал обвинять: почему я его предала? – Кейт пытается сморгнуть слезы. Лицо искажено, словно от боли. Верный, почуяв, что хозяйке плохо, и не понимая причин горя, подходит, ложится возле дивана, скулит. Кейт запускает пальцы в пышную белую шерсть. – А несколько лет назад Люк вернулся. Устроился садовником в Солтен-Хаус. Я-то думала, он теперь взрослый, понимает ситуацию. Я сама чудом в сиротский приют не попала, куда мне было за Люка заступаться!.. Понял он, как же! До сих пор меня не простил. Однажды вечером подстерег у реки… Господи! – Кейт закрывает лицо руками. – Фатима, Фатима! Чего только он ни рассказал! Ты вот врач, наверное, наслушалась подобных историй, а я-то была совсем не в курсе. Бедный Люк. Его и били, и насиловали. Он такого натерпелся, такого… – Голос Кейт срывается. – Я даже слушать не могла, а Люк… Люк все рассказывал, рассказывал, словно мстил мне – что́ мамашины сожители с ним вытворяли, когда он был маленьким и когда уже вернулся. Потом его определили в приют, и там один учитель…

Продолжать Кейт не может. Рыдания душат ее, она прячет лицо в ладонях. Фатима и Тея в полном шоке. Нужно что-нибудь сказать, как-то утешить Кейт, а на меня нашел ступор. Вижу Кейт, девчонку, с Люком – смеющихся, бултыхающихся в Риче или сосредоточенно молчащих над настольной игрой. Головы склонены друг к другу, и не надо никаких слов… Они были очень, очень близки – мне, например, такое взаимопонимание с Уиллом и не снилось. И вот что осталось от близости.

Наконец Фатима осторожно отставляет тарелку, встает, обнимает Кейт, покачивается с ней – молча, туда-сюда, туда-сюда.

И что-то шепчет. Слов не слышно, можно лишь прочесть по губам.

– Ты не виновата, – повторяет Фатима. – Ты ни в чем не виновата.

Я могла бы и сама догадаться. Вот о чем я думаю, сидя у кроватки и пытаясь убаюкать Фрейю. Петь колыбельную я не в состоянии – меня душат слезы.

Я могла бы и догадаться.

Ведь все разворачивалось у меня на глазах! Я не раз видела покрытую шрамами спину Люка, когда он нырял в Рич. И швы у него на плечах, и круглые отметины – я думала, они от прививок. Как-то спросила о них, а Люк изменился в лице и промолчал.

Сейчас я – взрослая, чего не навидалась, того начиталась. Я отлично понимаю: круглые отметины – это ожоги. От сигаретных бычков. Моя наивность буквально вызывает тошноту.

Теперь получили объяснение многие странности в поведении Люка – его молчаливость, например, и его собачья привязанность к Амброузу. Помню, мы пристали: расскажи да расскажи о Франции. Люк весь сжался, а Кейт стиснула ему ладонь и быстренько перевела разговор.

Понятен и еще один эпизод – в свое время я немало поломала над ним голову. Люк спускал деревенским мальчишками и насмешки, и издевки – до поры до времени. А однажды сорвался. В тот вечер, в пабе, ребята беззлобно, зато упорно доставали Люка: зачем он водится с «компашкой солтенских соплячек»? С положением Люка в обществе были сложности. Если Кейт деревенские поголовно считали «солтенской штучкой», а Амброуз умудрялся угодить «и нашим, и вашим», то Люку пришлось балансировать на границе двух миров: между государственной школой, в которой он учился с большинством деревенских детей, и семьей, обитающей на мельнице и связанной с Солтен-Хаусом.

Надо сказать, он неплохо справлялся. Не реагировал на провокации вроде «Что, наши, деревенские, для тебя рожей не вышли?»; пропускал мимо ушей комментарии насчет «пижонок», которые «на экзотику падки». Так вот, в тот вечер Люк лишь улыбался зубоскалам да качал головой. Но ближе к закрытию паба, когда заказы больше не принимались, один из парней, проходя мимо Люка, что-то шепнул ему.