Игра в «Мурку»

То есть Теодор и Баронесса были милы со всеми, Аркадий — так же высок и худ и не потерял ни волоска со своей коротко стриженной головы. Одухотворенность и живость восприятия делали Бориса чем-то похожим на поэта серебряного века русской поэзии — пожалуй, на Пастернака. Вот только если бы некому внимательному и интеллигентному, но мало знакомому с поэзией псу предложили взглянуть на некоторые фотографии настоящего поэта тех времен, он бы, наверное, подумал, что перед самым щелчком фотоаппарата у него отняли кость. Посмотрев же на нашего Бориса, он пришел бы к выводу, что такой человек вполне мог бы быть тем, кто эту самую кость у поэта и отнял. Виктор выглядел беспечным, но конечно, не в такой степени, как Серега. А Аталия? Аталия — женщина-наготове. К чему наготове? Не всегда можно знать о бывших «сложных девушках», к чему они окажутся наготове. Случалось нам заприметить их издалека подтянутыми женщинами, ведущими на поводках притихших мужчин, — непереносимое зрелище. Бывает и линяющая, теряющая краски скандальность, бывает жизнь-подвиг разного калибра. Но мы, конечно же, не все видели. И уж если мы отметили женскую подтянутость как свойство, которое бросается в глаза при знакомстве с дамами, то осталось заключить, что подтянутость наших дам — разного свойства: Баронессы — спокойная, Аталии — на легком, но ощутимом подъеме.

— Да, пожалуй, — согласился Борис. — Надо бы ему показать страну нашими глазами, рассказать историю.

— Объяснить, почему мы здесь, а не там, — поддержал Теодор. — В общем, шаблонный курс молодого бойца для начинающих сионистов. Не выдумаем же мы для него какой-то особой программы.

— Резонно, — согласился Аркадий и замолчал. Борис с Виктором согласно кивнули головами, и женщины не возражали.

Виктор напомнил, как во время их первой встречи спросил Серега, шутя и с легким прищуром, болтая тапочкой:

— А нет ли в вашем сионизме привкуса… э-э-э… сегрегации и апартеида?

— Апартеид и сегрегация, — отвечал тогда без подготовки Борис (Серега не мог знать, что он подвел ему оседланного коня и даже помог попасть ногой в стремя), — всегда вокруг нас. Мы, например, не тащим к себе в дом первых встречных с улицы (Серега поежился), а принимаем у себя друзей (Серега приободрился). И почему, например, сибирская нефть должна принадлежать одной России? («Ага, — подумал Серега, — вот какой оборот!») Сокровища земных недр — достояние всего человечества. Я и в этом усматриваю проявление сегрегации. Это нефтяной апартеид и углеводородная сегрегация.

— Завтра же и повезу его на Голаны, — с энтузиазмом сказал Теодор. — Поедем вдвоем, чтобы не отвлекался на разговоры, на женщин.

Серега по приобретенной им в Африке привычке утром любил поспать, тем более что Электрическая компания не посягала больше на его время и не распинала с утра пораньше на очередном высоковольтном столбе. По этой причине забрать Серегу с улицы Жаботинского в Рамат-Гане, где он заночевал у пожилой пары агентов российских спецслужб (он еще не подобрал себе квартиру в Шхунат-Бавли), удалось только в 10 часов утра, хотя Теодор намекал, что в такое дальнее путешествие неплохо бы выехать часов в семь, если не в шесть. Он заметил, что из окна на 3-м этаже их провожали две пары глаз, показавшихся ему немного испуганными. Серега перехватил взгляд Теодора.

— Мы их используем только для ночевок, — пояснил Серега, — хорошие, в общем-то, люди. Бздливые немного, но это можно понять — при Сталине жизнь начинали.

Мимо рамат-ганских небоскребов, мимо центрального тель-авивского вокзала, такого приземистого, что ему, кажется, не то что небо, а и почву скрести утомительно, они съехали на приморское шоссе, но съехали из-за ошибки Теодора, лелеявшего уже вдохновение для предстоящей речи, не в ту сторону, а по Теодоровой привычке езды домой — на юг вместо севера. Пришлось разворачиваться у центра Азриэли, и Теодор, раз уж случилась ошибка, показал Сереге рисунок Рами Меири на стене училища «Макс Файн» — смешной человечек, раздирающий себе пасть пальцами.

— Это и у нас в России умеют, — заметил Серега.