Игра в ошибки

За железной дорогой начинался старый парк. Ветхие скамейки уже никого не могли удержать на своих спинах, деревянные фигурки, вырезанные когда-то давно чьей-то старательной и ласковой рукой, потемнели от времени, усохли и скукожились, и уже трудно было различить, кого именно когда-то хотел изобразить мастер – то ли человека, то ли птицу, то ли неведому зверушку. Огромные деревья мудро взирали с высоты своих лет на заросшие тропинки, на пробивающиеся юные ростки, на маленькие фигурки изредка забредающих сюда людей, и даже летом роняли свои листья вниз. И листья, кружась, опускались на землю, как седые волоски с головы очень старого человека, отчего земля в любое время года, исключая зиму, была скрыта под разноцветным ковром серо-желто-зеленых листьев, который то шуршал, то чмокал, то звенел под ногами. Она трогала ладонью шероховатые стволы, и поражалась их силе и мудрости.

В глубине парка маячило маленькое озерцо, вода в нем всегда была холодной, и поэтому оно не пользовалось славой у недалеких местных жителей, падких на отдых и развлечения. Зато его очень любили серо-синие утки, которые не мыслили себе жизни без его холодной и чуточку мутной воды, без его засыпанных листвой берегов, без его ряби, подаренной ветром-озорником.

Она обходила озеро, здороваясь, набирала в ладони холодную озерную воду и подкидывала ее вверх, поднимая к каплям лицо. Утки встречали ее радостным кряканьем, она доставала из сумки кусок батона и кормила галдящих птиц.

Тропинка слева от озера выводила ее на главную аллею, которая отличалась от остальных только своими размерами, но была так же стара и засыпана листвой. На этом ее путь заканчивался: вдоль аллеи и стоял ее любимый дом. Она устраивалась на потемневшей скособоченной скамейке, которая радостно скрипя, принимала ее тяжесть, и доставала из сумки сигарету. Сигаретный дым поднимался над аллеей и исчезал в густоте листьев, успев подарить им лишь маленькое, едва уловимое объятье тепла.

Дом тоже был старым. В мутных окнах отражалась листва и кусочки неба, две колонны у входа, казалось, давно устали держать обвитый плющем балкон, двери которого уже забыли, что означает слово – «открываться», облупленные стены хранили в себе сотни нерассказанных историй из жизней своих навсегда ушедших обитателей, крыша кое-где зияла прорехами, угодливо подставляя свою внутренность бродяге дождю, звонко или грустно поющему рыцарские баллады вперемежку с задорными песенками. Она смотрела в подернутые поволокой глаза дома и всем сердцем понимала, как он страдает от постоянного и давнего безмолвия внутри него, от нескончаемого одиночества и отсутствия родной души, которую он любил бы, как себя самого, которую, – только дайте ему волю, – он бы холил и лелеял, укрывал от дождя и снега, от затейника-ветра, от слепящих лучей солнца, от невзгод и обид.

Она пришла к нему сегодня рассказать, что прошел год, ровно год, с тех пор, как тот, кого она любила когда-то, бросил ее. Оставил, как оставляют ненужную вещь, как сломанную игрушку, которую лень чинить, как прочитанную книгу, – пусть интересную, но закончившуюся. Она пришла рассказать ему, что она выжила и не сломалась, что дом ей очень помог тем, что все это время был здесь, выслушивал ее, сочувствовал ей, и что в суете и проблемах большого города, в отчаянии и истериках она всегда знала, что он есть у нее, что к нему она всегда может сбежать, чтобы выплакаться на спине этой замечательной скамейки, глядя в его понимающие глаза. Она пришла, чтобы рассказать ему, как теперь все у нее прекрасно – любимая работа, новая книга и новый человек, который любит ее. Любит ее не так, как любил тот, другой. Любит ее не для себя, и даже не для нее. Он любит ее для них. И сейчас ее проблема только в том, что нужно искать жилье, снова искать жилье, вернулся из заграницы хозяин квартиры, в которой она жила, и ей бы очень не хотелось уезжать куда-то далеко, на другой конец этого огромного города, потому что тогда ей будет гораздо сложнее выкраивать время для встреч с ним, и она сможет приезжать сюда гораздо реже.

Дом выслушал ее и сузил глаза-окна, как перед подступающими слезами. Заморосил тонкий, осенний дождь. Зашуршала листва под ее ногами, смешивая желтые и зеленые цвета опавших листьев. На двери дома дернулось и качнулось что-то белое. Она удивлено подошла ближе. С тетрадного, пришпиленного кнопками к дереву двери бумажного листка стекали чернильные буквы: «Сдается». Она аккуратно сняла листок, свернула его вчетверо, положила в карман плаща и, ни во что не веря, и даже боясь надеяться, постучала в дверь.

Дом вздрогнул от ее прикосновения, словно внезапно проснувшаяся кошка, заскрипел, потягиваясь, ступенями крыльца, дверь зевнула и открылась.