Игра в судьбу

Я отказался, он ушёл. Вот и вся история.

— А что, вполне рабочая версия. Надо потолковать с этим Мишкой. Если и не впрямую навёл, то мог просто рассказать кому-то.

— Была бы рабочей, да только с полгода назад продал он свою квартиру и за бугор рванул. Так-то, капитан.

— Ну, положим, навести можно и из-за бугра, — недовольно пробурчал капитан, — А кому он квартиру продал, не в курсе?

— Парню какому-то примерно его же лет. Я видел-то его всего раза три-четыре. Мрачный тип, неприятный. Глаза бараньи и яма на подбородке, как будто топором рубанули.

— А что, если он продал квартиру своему приятелю и рассказал ему про сейф. Вот вам и наводчик. Чем не версия?

— Дело говоришь, капитан, тем более, что другой у нас нет. Я ещё вспомнил. Я этого соседа на той неделе на лестнице встретил, в среду, кажется. Те разы он всё морду воротил да глаза свои бараньи прятал, а тут посмотрел прямо, нагло и усмехнулся, точно знал чего. Может и впрямь знал, что в понедельник будет?

— Может быть, может быть, — раздумчиво произнёс капитан и нажал кнопку звонка.

Глеб сжался в тугой комок, а полковник, подстёгнутый резким звуком, пришёл в деятельное возбуждение:

— Вот что, капитан. Ты ищи этого соседа, носом чую — здесь что-то есть. По вокзалам, по аэропортам посмотри, не отъехал ли куда на время ограбления. Эти гаврики любят так себе алиби стряпать. Не мне тебя учить, но если сегодня-завтра дома не появится, или узнаешь, что уехал куда, сразу объявляй его в федеральный розыск, не тяни.

— Так не подпишут же по таким основаниям.

— Это не твоя забота, капитан, я договорюсь. Ты бумаги на розыск оформляй, это — приказ!

Он сидел на тахте и тоскливо смотрел на то место, где раньше висела фотография. Несколько часов назад он похоронил Валентина, только что внезапно умер Глеб и даже Валёк сбежал от него, бросив на произвол судьбы. Все его муки и страдания оказались напрасными, а эта куча документов в одночасье стала набором бесполезных бумажек, нет, не бесполезных, а очень опасных бумажек, ставящих жирный крест на его дальнейшей жизни. Им овладела какая-то тупая апатия. Он лежал на тахте, укрытый пуховиком, и ничто не шевельнулось в его груди, когда кто-то позвонил в дверь. В течение дня за ним приходили ещё раз пять, ночью каждый час звонил телефон — должно быть дежурному по отделению поручили эту работу. Всё повторилось и на следующий день, но он продолжал лежать, спокойный и равнодушный ко всему на свете, включая голод, терзавший его желудок. Он лишь изредка вставал, шёл на кухню и делал глоток воды прямо из чайника. Ночью снова звонил телефон, и он стал с трудом отличать телефонный звон от звона в ушах. За этот день небо заволокло облаками, и пошёл густой снег. Снова зазвонил телефон. Он поднялся и посмотрел на часы. Ровно три часа. Дежурный точно исполнял приказ.

Он взял со шкафа фотографию и, найдя наощупь гвоздь, повесил её на место. Постоял, пытаясь разглядеть в темноте изображение, медленно опустился на колени и зашептал:

— Простите, что не спас вашего сына, струсил я тогда, испугался за шкуру свою поганую. И ты, брат, прости, мы оба оказались там случайно.

Он низко поклонился, коснувшись пола лбом, поднялся, открыл серую папку, положил в неё паспорт и аккуратно завязал тесёмки. Он выгреб из кармана все, до копейки, оставшиеся деньги и оставил их на столе. Поверх денег легли ключи. Он оделся, тихо открыл замок, почти беззвучно прикрыл дверь, навсегда отсекая себя от этой квартиры, спустился по лестнице и вышел в снежную ночь.

По ночной, заваленной свежим снегом Криворожской улице медленно шёл Человек. У него не было имени и фамилии, биографии и адреса, обязательств и долгов, всего того, что вяжет людей по рукам и ногам и лепит из них граждан. Человек шёл, с трудом переставляя ноги, останавливался, отдыхая, и скользил, когда под снегом оказывался лёд. Со стороны он мог показаться обычным, облепленным снегом прохожим, но по Криворожской улице шёл абсолютно свободный Человек. В его душе не было ни горечи, ни печали, у него не было друзей и близких, не было и врагов. В нём не было ничего из того, что привязывает людей к жизни, заставляя совершать поступки, убивать или жертвовать собой. Он был просто свободен.

Человек дошёл до конца улицы, перелез через невысокий бетонный заборчик, поднялся на насыпь и медленно пошёл по шпалам в снежную ночь. Где-то далеко впереди показался жёлтый огонёк. Человек опустился на колени и, впервые за три дня, заговорил в полный голос.

— Господи, — говорил он, — прости мне всё: и жизнь мою непутёвую, и пьянку, и парня этого, и трусость мою шкурную, и Седого прости, если можно, и то, что на чужом горбу в рай въехать захотел, и то, что молитвам не обучен, тоже прости.

Человек открыл глаза. Жёлтый огонёк разросся до размеров солнца, и хлопья снега проплывали чёрными птицами по его золотому сиянию. Человек снова зажмурился и откуда-то из глубины, из далёкого детства, всплыли давно забытые бабушкины слова и дрожащие губы сами зашептали их, обращая к сияющему светилу:

— Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя Твое…