Играй, не знай печали

Он дотронулся до неё. И пальцы, почуяв родное, близкое, нырнули в мокрые волосы, пахнущие рекой. Забрезжило утро. В камышах зашевелился сонный ветерок. Какой-то рыбак видел, как два шара бесшумно пронеслись вдаль. Покружив у Шурячьего острова, они взмыли в голубой просвет хмурого неба…

Такое весёлое кино

В Казань ташкентское лето заглядывает в июле недельки на две. Надевает на дома стёганый халат, не даёт дышать. Даже Волга по утрам не обдувает улицы – стоит болотом. Лезешь в печку красного автобуса. Рубашка липнет, железная пряжка прожигает тавро на пузе. Рядом покачивается горячее бедро студентки. Отодвигаешься.

Наконец – речной порт. Волга горит, полыхает за вениками берёз. Курится урна и душит дачников на остановке. Продавщица откатывает лоток. Надо бы взять пивка, всё-таки у меня отпуск…

Обжигаясь о поручни трапа, пробегаю наверх – на открытую палубу «Московского». Косая тень вся занята пассажирами, они сидят – сиреневые, а на солнечной полосе, на самой сковородке, тает одинокая женщина в бултыхающейся на горячем ветру шляпе. Белая шляпа растворяется в пылающем воздухе, дребезжащим от мотора. Неизвестная картина Клода Моне!

Пассажирка сидит как будто без головы, только рука – туда-сюда – машет журнальчиком. Она достаёт из корзиночки стальную фляжку, и мои ноздри щекочет коньячный ветерок. Вбулькала прямо в шею! Потом метнулся сигаретный дымок и похлестал по моим щекам.

Бриз охотился за этими запахами и быстренько сдувал их с палубы. Хотя какой на Волге бриз? Ветрюга, бьющий наотмашь. Он косматит причёски, брызгает пломбиром в лицо, ломает в пальцах газету. Хулиганит: то обдаст хвоёй, прихваченной с дальнего прибрежного лесочка вместе с дымком костерка, то сунет прямо в нос запашок сайры из распахнувшегося гальюна.