Игрек Первый. Американский дедушка

Тут же в больничном дворе Ирина попыталась сделать простенькое балетное па. И свалилась на землю.

Конечности стали чужими. Неуклюжими. Длинными. Ирина думала, что отлежала их в гробу — не самое удобное лежбище. Нет, произошла подмена.

Ирина узнала столь любимые ей руки Ведьмы… И ноги…

Наверно, и то, что между ног… И между рук…

Бывшая балерина осторожно ощупала свою грудь.

Всю дорогу до больницы она чувствовала дразнящую внутреннюю щекотку от радостного предчувствия: сиськи в могиле выросли. Ирина боялась даже потрогать свои мальчишеские соски. Приятная тяжесть в груди заставляла ее чувствовать себя женщиной. Для балета, конечно, коровье вымя ни к чему, но до этого Ирине еще далеко…

Так же, как и до балета.

На душевнобольных балетные экзерсисы Алевтины произвели приятное впечатление. Игрека же все, что происходило с его возлюбленной, ужаснуло.

А саму Ирину ошарашило.

* * *

Игрек наблюдал за Алевтиной издалека, понимая, что пребывание в могиле невероятно изменило ее.

Внешне все осталось, ка было, а с головой стало совсем плохо…

Впрочем, и у самого Игрека с головой были свои проблемы.

Больше всего Долговязого удручала не помятая, ка из-под автобуса, наружность его избранницы. И даже не сладковатый трупный запах, исходивший от нее, и не севший, трескучий голос… С этими недостатками Игрек знал, как бороться: закрыть глаза (себе), заткнуть уши (тоже себе) и не дышать.

Но что тогда останется от присутствия любимой — если ее не видеть, не слышать, не обонять?

Она исчезнет.

Почему Игрек блаженствовал, пока не появилась особа, так похожая на Алевтину? Если поверить умалишенному Мухе, к Игреку явилась родная душа. Конечно, Алевтинина.

Невидимка, с которой Игрек был наедине, пока не заявилась эта Алевтина, давала ему блаженство, хотя ту Алевтину он тоже не видел, не слышал и не чуял носом.

Эту Алевтину можно было еще потрогать, для женщины очень ценное качество. Но та, неощутимая руками Ведьма вызывала у дылды куда больше любовного воодушевления, чем это физическое тело.

Именно в таких словах Игрек и подумал о плоти любимого существа: физическое тело — Неужто все эти невидимые глазу метаморфозы произошли с Ведьмой только из-за пребывания в могиле?

Или на нее подействовала еще и измена Игрека?

Игрек понимал, что сейчас не время оправдываться перед смятенной женщиной в любовных похождениях. Но не удержался от покаяния.

— Я изменил тебе. С Ириной.

Алевтина уловила сказанное самым краешком спутанного сознания.

— Ты меня вспомнил… Я тебе изменила… С Алевтиной…

— Алевтина, я тебе изменил с Ириной.

— Ирина тебе изменила с Алевтиной… Алевтина тебе изменила с Ириной…

Расстройство сознания любимой женщины было налицо, но убивало Игрека отсутствие у нее незримого и неуловимого: ауры — того, что делало его счастливым.

* * *

Душевнобольные с ликованием приветствовали Алевтину. Радость их объяснялась не только любовью к Ведьме, но и к тому приятному обстоятельству, что можно, оказывается, помереть, отмучиться на похоронах, лечь в могилу… И, как ни в чем не бывало, вновь появиться в Воробьевке.

Многие психи не видели в этом ничего удивительного, они считали, что так всегда и бывает.

Особенно веселились пессимисты, подверженные тяжелым депрессиям, — тем мерещилось, что после похорон земная жизнь кончается.

Воскрешение Алевтины убедило черных меланхоликов в том, что их болезнь поддается лечению.

* * *

— О, Алевтина! Какими судьбами?

— В гробу ты так хорошо выглядела!

— И сейчас неплохо…

— Но в гробу лучше. Ты была такая интересная!

— В гробу все такие нарядные! Торжественные!

— Алевтина, я тебе советую, когда в другой раз будешь хорониться, не надевай ты это черное платье… Тебе твое бутылочного цвета больше идет… Такое веселенькое!

— Тина, как тебе под землей?

— Чертей видала?

— Может, ты от них и сбежала?

— Много наших в преисподней?

— Псих! Ведьма не была в преисподней, замерзла в своей могиле и вылезла!

— Людей надо в шубах хоронить!

— С электроприборами!

— И с подходящими мужиками!

— Нет, с бабами!

В дальнейшем беседа, ка водится в Воробьевке, приняла сексуальную окраску. Причем вопросы, которые были изложены в определенной последовательности, в действительности прозвучали все одновременно, в один голос. На этом возбужденный галдеж в Воробьевском саду только разгорелся. Все душевнобольные беспрепятственно выражали свои эмоции. Никто никому в этом бедламе не мешал.

* * *

Самыми несчастными на этом празднике жизни были Игрек и Алевтина.

Появление пограничника Мухи в больничном дворе произвело некоторое впечатление на воробьевцев: он передвигался огромными прыжками, воображая себя кенгуру (мужиком) и испуская душераздирающие крики.

— Аля! Аля! Ты не Аля!

Это сообщение Мухи тому, кто его уловил, показалось очень неглупым. Кукушка даже восхитилась тем, что Мухе удалось глубоко заглянуть в суть вещей.

— Ты — не ты! — продолжал вопить пограничник, приятно удивляя душевнобольную публику своими откровениями.

— Я — не я! — подхватил ликующий голос взгрустнувшего психа.

— И я — не я! Хочешь, не мы пойдем в кусты?