Игроки Господа

— Я не трогало это текст. Точно такая же копия, вероятно, была на борту корабля, который ты только что уничтожил.

Я начал читать.

Августу снилось, что он лежит в комнате, в которой он действительно лежал, в холодной зимовке Трех голов Цербера. «Тот Сети-вонгл промахнулся, — сказал он себе. — Со мной все в порядке». Толпа течет через комнату. Он спорит о каких-то мелочах. Оно стоит за дверью.

Пока Август беспомощно и неуклюже ковыляет к двери, это ужасное нечто наваливается на нее с той стороны, распахивает ее. Что-то нечеловеческое — смертельное — врывается внутрь… Обе створки двери бесшумно открываются. Оно заходит — и оно есть смерть.

Август умер.

— Твою мать, да ты, наверное, шутишь — крикнул я, швыряя мерзкую писанину через всю комнату. Книга отскочила от стены и легла обложкой вверх на ковер. Ни Лун, ни аватара не предприняли ни малейшей попытки поднять ее. После секундного молчания, длившегося, как мне показалось, целую вечность, я сам нагнулся и взял увесистый фолиант. Он открылся на тех же страницах:

В самое мгновение своей смерти Август вспомнил, что лежит без сознания в медицинском склепе. Он напряг все силы и проснулся. Внезапно ему в душу хлынул свет. Завеса, скрывавшая неведомое, спала с его духовных глаз. Прятавшиеся в нем силы освободились. Истощающая лихорадка, подхваченная от свиноподобного Тау-Сети-вонгла, моментально ожесточилась. Его последние дни и часы прошли самым обычным, простым образом.

Желто-красные языки пламени, родившиеся из ослепительной вспышки света, лизали бумагу и кожу, источая зловонный дым. Я выронил отвратительную штуковину и пнул ее ногой. Ладонь моей правой руки горела — я обжегся о пылающую книгу.

— Сохраняй спокойствие, Август, — успокаивающим голосом произнесло Доброе Устройство. — Это была рефлекторная защитная реакция, ничего больше. Никакого вреда не случилось.

Книга сожгла сама себя и рассыпалась черно-белым пеплом. Хотя бы ковер не закоптила. И не активизировала никаких противопожарных устройств, имеющих привычку обрушивать потоки воды из-под потолка.

Как ни парадоксально, эта штуковина напомнила мне кое-что из детства. Святые небеса! Нет, не другую книгу, а своеобразное попурри. Того чокнутого писателя-фантаста, оказавшегося фальшивым гуру.

— Только не говорите мне, что они валисологи!

— Толстые парни? К-машины? — Лун громко рассмеялась, усадила меня в кресло рядом с собой и, осмотрев мою раненую руку, легонько подула на нее. — Вряд ли.

Тем не менее, она бросила на Кирие Элейсон вопросительный взгляд.

— В каждой параллели встречается множество текстов, подсмотренных людьми в сакральных знаниях. Такова ирония их состояния, их заблуждения, их парадигмальной ошибки. Одна из иронии, — мелодично позвякивая бронзовыми кольцами, оно снова вернулось к потайной дверце и достало новую книгу с прежним названием, однако значительно тоньше предыдущей. — Держи, Август. Советую тебе сохранить ее.

Я уставился на книгу, не желая заглядывать внутрь.

— А в этой я тоже есть?

— В ней есть все, мистер Зайбэк, только не поименно. Почитай, когда выпадет свободная минута. Их ересь — это наша истина.

Я засунул книгу в карман куртки.

— Что еще за ересь?

Два голоса заговорили хором.

— Знание и признание вычислительного базиса реальности, — сказало Доброе Устройство.

— Онтология Шмидхубера, — сказала Лун.

Я уставился на них обоих, выжидая, чтобы загадочные слова отпечатались в моем сознании. Словно живой сон, вспомнил мучительное творение реальности на четвертом уровне Тегмарка, утомительное прорастание семян логики, за которыми последовал ошеломительный, ликующий триумф: вычисления, векторные пространства, поля, Гилбертовы бесконечности… Здесь и сейчас они казались эскизом истин столь глубоких и ужасных, что я барахтался у их берегов, точно малое дитя. И — одновременно — они напоминали о Богоявлении, о свете, брызнувшем из темной пустоты, чтобы выковать Вселенную вселенных.

Нахмурившись, я потряс головой. Это было не вычисление, не ступенчатое прохождение цепи трансформированного кода — это была Платонова одновременность. Я понимал, что так оно и есть, но этого казалось недостаточно — все равно что описание статического космоса, вроде кирпича из камня или льда. Дерево вычисления пробивалось сквозь лед, разрывало бесплодные тундры своими крошечными упорными ростками жизни — бесчисленными, экспериментирующими, использующими все возможности — пока наконец кошмарное замерзшее пространство не разлеталось на осколки, и тогда Дерево устремлялось в небеса, к свету, толстое и пышущее здоровьем, жаждущее расти и расти, а его корни копошились глубоко в ледяной почве подо льдом…

— Это очевидно, — заявил я, — так же очевидно, как то, что у меня есть нос.

— У тебя очаровательный нос, — тут же сказала Лун и поцеловала его.