Игры без чести

И вот Павел спал, Люба плакала, Алина плакала, а на обед была оставшаяся со вчера и разогретая картошка-пюре. Пюре, если вы не в курсе, когда остынет, снова превращается в одну большую, размазанную по кастрюле картофелину, и ее нужно разминать, подливая водичку или молоко, если есть. Молока, конечно, не было. Впрочем, дело не в молоке. И не в Павле. Даже не пытаясь собрать остатки своих сил, размазанных по обстоятельствам, как присохшая холодная картошка, Люба все-таки начала новую жизнь – флегматично, хмурым осенним днем, подпирая плечом склеенную скотчем трубку радиотелефона, шкрябая вилкой по кастрюле, она позвонила в офис Вячеслава (как он подписался на уголке рекламного проспекта конкурирующей фирмы «Арт-Дизайн-Плюс»).

В отличие от Валерии, она совершенно не церемонилась, не меняла голоса, а просто спросила, есть ли у него какая-нибудь надомная работа, или на неполный день, или, может, он что-то посоветует.

Павел, ехидно улыбаясь, продолжал лежать на диване, укутав ноги краем старенького клетчатого пледа.

29

Первые три дня Валерия порхала. Удивительно, каким хитрым изломом обращается иногда адюльтер – ведь все мысли, все трепетное внимание шло Гене. Мысль о Славе рождалась часто, почти ежеминутно, но это было нечто, лишенное образа и характерных черт – просто сгусток энергии, большой желтый шар с рыжим ореолом: много простого тепла, много безымянной нежности. Слава был чужим человеком, безликим проводником, которому удалось настроить ее связь с мужем на новый лад. Занимаясь любовью с Геной, она думала о себе в той чужой квартире, в гостиной, где не была ни разу до того и где, не выпив ни грамма, опьяненная, отдалась впервые в жизни как самка, как женщина без чести и достоинства, с единственной целью – доставить себе удовольствие. Прикосновения мужа сделались садняще-сладкими, думать о нем было так странно, так волнующе, как не было даже в начале встреч.

Изменилось то, как она видит мир, и даже в зеркале она стала другой. Это было смешно и дико приятно.

На следующий день на прогулке два человека с ходу заметили, что Валерия «как-то поменялась». Миру будто усилили яркость, добавили контрастности. Она была вроде та же, но что-то вспыхнуло, заиграло. Все уставшее, женское, печальное, одутловатое, тоскливое, равнодушное, смирившееся – все шло на растопку золотистого шара, все сгорало там.

Она плохо спала в эти дни. Но все равно высыпалась, возник интерес ко всему – убирать, готовить, играть с сыном, болтать со свекровью. Иногда, в совершенно неожиданные моменты, ее вдруг пыталась застигнуть врасплох страшная мысль: «Я же ИЗМЕНИЛА мужу… кто же я теперь?» – и, замерев с веником в руках, переворачивая блинчики, оттирая серый налет на умывальнике, поливая диффенбахию или глядя сквозь тюль на застекленную лоджию с сохнущими пододеяльниками, она чувствовала, как сердце в ответ сжимается, а потом распускается, словно извергая сноп разноцветных искр, и одна, задев колокольчик где-то сзади шеи, потом трезвонит на всю голову: «хорошо… хорошо… хорошо…» – и белая кисейная дымка, сквозь которую ничего не думается, только рыжий шар, горячий, родной, проступает как бледное солнце в тумане.

Шар тем временем разрастался. Валерия понимала, что три дня спать по четыре часа очень плохо, и организм, весь раззадоренный, рано или поздно сдаст. Ее тянуло на улицу, распирало, дико хотелось как-то озвучить то, что бушевало внутри, сильнее всех хотелось видеть, конечно, Маринку. Они встретились, как обычно, у магазинчика-«стекляшки» через пару дворов от – ее дома. Валерии было хорошо, она болтала без остановки, и, хотя тело уже тихонько напоминало об усталости – в руки и ноги словно напихали скомканной бумаги, – ее несло все дальше и дальше – горячими полунамеками, играя сама с собой, бултыхаясь и подскакивая на волнах лжи, она удивительными иносказаниями, запутанной нитью вела два диалога – с ничего не понимающей Маринкой и с собой, словно каждым закодированным, вслух произнесенным словом материализуя по крупице тот роковой вечер.