Игры без чести

Дома были все в сборе — а Люсечка, та тридцатидвухлетняя одинокая женщина с трудной судьбой, сидела в пышной кремовой блузке, с нервным румянцем, смотрела на Светлану жарко и ультимативно. Светлана, специально чуть потягивая время, стала аккуратно вешать пальто и шаль, протирать обувь. Из дверного проема на кухню на нее внимательно смотрели две мамины подруги — в юности совершенно разные и по типажу, и по комплекции, но с годами приблизившиеся почти к фотографической идентичности — с одинаково скрипучими, басистыми голосами, с как бы стекающей к ногам треугольной полнотой, точно пирамиды — с небольшими, красновато-коричневыми редкими волосами, в янтарных бусах, уходящих в ширящуюся даль трикотажных кофт. Была еще Милка — соседка, недавно тяжело переболевшая маститом, с мужем-психопатом, ерзающая оттого, что не хотелось уходить и что дома мог проснуться маленький сын.

Светлана рассказала, что американец настоящий душка, что тут и тут, и вообще все в полном порядке и что «чистенький такой, рубашечка выглажена, туфли как новые, дурачок, в плаще приехал, что он, погоду не мог по компьютеру посмотреть?..» Люсечка сладко вздохнула и поежилась.

— Только под глазками у него синячки и цвет лица желтоватый — видно, печеночка не очень…

— Так что они жрут там, в своей Америке?.. Сплошной фастфуд… — Да, работает ведь, наверное, жены-то нет, кормить некому, вот и глушит кофе с сигаретами круглые сутки, — неожиданно пробасила одна из маминых подруг.

Первый вечер в каштановой столице Украины, матери городов русских, прошел для Славы кисло. Все друзья в это время посещали открытие либерально-пафосного заведения, и там ему было бы полезно покрутиться даже в плане бизнеса, а пришлось сидеть в двенадцатом ряду партера и слушать «Тараса Бульбу», к которому даже его собственная мать, всеядный и страстный любитель музыки, относилась с некоторой прохладой. Хотя визит в оперу произвел один удивительный эффект — звучание живой симфонической музыки пробудило в Славе какие-то светлые, пронзительные чувства, забытые с ранней юности. И ко второй картине, когда зазвучала песня невольниц: «Ох, низко, низко гнет калину буйный ветер», — был в состоянии глубокого философского переосмысления происходящего. Светлана сидела рядом, почти не шевелясь, глубоко дыша и глядя грустными, чуть влажными глазами куда-то далеко за пределы сцены, где разворачивался драматичный казачий эпос шестнадцатого века.

В буфете выпили немного плохого шампанского из пластиковых стаканчиков. И Слава подумал, что вот, надо же — опера, такая музыка, такой пафос, такие зеркала, лепнина такая нескромная, а столики, как были тут двадцать пять лет назад — страшные, кособокие, — и витрина в буфете застелена одноразовой клеенкой… Хотелось уже приступить к какой-то беседе, желательно о любви, но шампанское не подействовало, говорить по-украински с акцентом не получалось. Светлана просто смотрела по сторонам, чуть улыбаясь.

Выйдя из театра, попали в снежную бурю. В плаще оказалось действительно очень холодно. Слава чуть было не побежал по инерции в «Дежа-Вю», буквально за углом, но Светлана двинулась в другую сторону, ловить такси.

— Ви вил ит ин юкрейн ресторан.

Ресторан на первый взгляд показался неудачным — почти никаких посетителей, что-то вроде банкетного зала, еда тоже не сильно хорошая, зато там была «программа»: клавишник и два солиста — полный седовласый армянин и худая девушка блеклой внешности с неожиданно сильным грудным голосом. Выпив грузинской хванчкары, они пошли танцевать (чего Слава в таких ресторанах никогда не делал, даже на чужих свадьбах). Светлана была в красном вечернем платье с обнаженной спиной, сшитом на памятную годовщину супружеских отношений, и выглядела совсем неплохо — действие магнитных полей и солнечных протуберанцев складывалось тем вечером необычайно благоприятно, и воздух, казалось, был заряжен опасными возбуждающими частицами. Хванчкара также имела мягкий смазочный эффект для вербальных ворот Славкиной украинизированности, и после третьего бокала он робко, тихо, почти на ушко, начал болтать Свете какую-то чушь. Говорить по-украински у него получалось, и действительно плохо, с сильным американским акцентом.

— О господи, Славик, — непонятно к чему прошептала Света и прижалась к нему тесно-тесно, они были единственной танцующей парой посреди полутемного, выложенного кирпичом зала с коваными подсвечниками на стенах и сдвинутыми к дальней стене пустыми столиками.

Слава богу, выпили не очень много, как раз придя в кондицию вдохновенной легкости, когда еще болтать и болтать. На такси приехали в «Днепр», Светлана многозначительно посмотрела на него, прощаясь, Слава не забывал идиотски улыбаться, вкладывая во взгляд кретинскую обеспокоенность — бесплотную пока, но уже явственно зародившуюся, поднявшуюся на инстинктивном уровне тревогу относительно правильности того, как он поступает в данный момент. Светлана смотрела на него, как старая опытная дрессировщица — так что тоже ничего не понятно со стороны, но чувство неправильности продолжает расти.