Игры для мужчин среднего возраста

«РПК — это вам не кот начхал», — мстительно думал Береславский, тщательно наводя на врага удобную, установленную на укрепистые сошки машину.

Это вам не пистолет-пулемет. А просто пулемет.

И даже не следующая по времени малокалиберная штучка — «РПК-74М», тоже имеющая свои милитаристские прелести, а старый добротный темно-зеленый зверь с большими 7,62-миллиметровыми патронами и деревянным прикладом.

«Сейчас я вам… — по-доброму думал рекламный профессор, плавно подводя прицел под первый ряд набегавших врагов. — Ишь, сволочи, Клязьма им понадобилась…»

(Хотя потом, когда проснулся, долго не мог понять: при чем здесь Клязьма? Ладно бы Амур.

Но ристалище происходило именно на до боли знакомом берегу Клязьмы, где Береславский провел не одно прекрасное пионерское, а потом и не менее прекрасное пионервожатское лето.

Клязьма была за ним, и именно к ней рвались оголтелые хунвэйбины, или как их там правильно называть.

И кстати, сразу вспомнил про первопричину сна: о таком же ночном кошмаре — с тихонько вылетавшими пулями — ему в свое время рассказывал начальник службы безопасности «Беора» Ивлиев[3]. Правда, в его сне старик сражался не с китайцами, а с какими-то земноводными чудищами. Надо же, как отложилось в мозгу!)

Ефим уже явственно видел искаженные от злобы лица врагов. «Береславский капут!» — почему-то по-немецки орали они.

Но профессора хрен напугаешь. Особенно когда профессор с пулеметом. А пулемет с тяжелым длинным стволом и чудовищным темпом стрельбы, которому вполне соответствовал круглый здоровый барабан на 75 патронов.

«Ну держитесь, гады!» — прошептал Береславский, сожалея только о том, что сейчас его не видят ни жена, ни дочка, ни еще несколько особ женского пола, чьим мнением о себе он дорожил.

Сейчас он им покажет Клязьму!

Ефим Аркадьевич нажал на спуск, и пулемет даже не задрожал, а затрясся, выплевывая металл сквозь грохот, дым и огонь.

— Ур-р-ра-а!!! — заорал бесстрашный профессор, подхваченный древним боевым порывом.

И осекся.

Пули из ствола его пулемета вылетали такой же видимой глазом струей, как и пули его врагов. И так же бессильно падали в пожухлую траву метрах в двух от него.

А ненавистные озверелые лица были уже совсем близко.

«Все! Просыпаюсь», — принял он единственно возможное в данной ситуации решение. Тем более что эти гады уже перешли на еще более личный слоган, правда, почему-то в вопросительной форме: «Ефим капут?»

«Не капут! — озлобился Ефим. — Рассчитаемся в следующем сне».

Он оторвался от пулемета и пошел вон из виртуального мира. Но не тут-то было. «Катапультироваться», как обычно, в реал не получалось!!!

Береславский с тоской посмотрел на неширокую в этих местах Клязьму. Переплыть ее в принципе ничего не стоило, но старший пионервожатый и так уже нажаловался маме за его ночные купания. А тут вообще из лагеря выгонят, вот будет неприятность.

Однако и находиться рядом с пулеметом тоже было нельзя. До передних китайцев оставались считаные секунды их бешеного бега.

«Ефим капут???» — по-прежнему орали они. Издеваются, гады.

Профессор взял себя в руки и попробовал материализоваться еще раз.

Слава богу — получилось!

Вон оно, солнышко, в окно номера бьет — аж обои зайчиками отсвечивают.

А еще кто-то бьет в дверь. Да как смачно!

— Ефим, ты тут??? — громогласно орал из коридора до боли знакомый голос.

Ефим заулыбался. Вот это точно были не китайцы.

Потому что менее всего Игорь Птицын походил на китайца. Здоровенное пузо — поболее, чем у Береславского. Здоровенная башка, покрытая по периметру развевающейся рыжей растительностью.

Над здоровенным носом — маленькие сверкающие очочки.

— Здорово, Игорек! — заорал Береславский.

— Здорово, Ефимище! — заорал из-за двери еще невидимый, но уже очень даже слышимый доктор социологических наук Игорь Викторович Птицын.

Ефим стремительно оделся и открыл дверь другану.

Птицын ворвался как вихрь, успев и по плечу друга похлопать, и воды из горла графинчика испить — утром этого большого парня частенько мучил сушняк. И даже предложить культурную программу на день.

— Друг мой, — громогласно вещал он, плюхнувшись в огромное кожаное кресло. — Ты находишься в городе великой культуры, основанной не худшими людьми первой половины девятнадцатого столетия. А назывались они декабристы. Прилагательное — сосланные.

Вот это Птицын любил. И стихи, и живопись, и архитектуру — даже не любил, а обожал. И знал великолепно, разумеется.

Но вторая половина его увлечения прекрасным состояла в том, чтобы донести свои энциклопедические знания — ну нельзя такое использовать только в одном мозгу! — до всех без исключения окружающих. Особенно до таких сирых и убогих, как Береславский, который с настоящим удовольствием читал и перечитывал только себя. А если б умел рисовать, то только свои картины и разглядывал бы.

— Ты — моральный урод, — объяснял как-то Птицын Береславскому в словенском городе Порторож, где проходил очередной рекламный фестиваль.