На заправках Ефим вел себя как обычно. То есть как свинья. У него всегда находилось какое-нибудь наиважнейшее дело, чтобы доверить честному и ответственному Доку процессы затоваривания бензином и подкачки шин.
Впрочем, Док особо не обижался. Он с первого дня оценил талант Береславского по увиливанию от простых и неинтересных, на его взгляд, дел. И не возмущался, причем по двум причинам сразу.
Во-первых, он, как мудрый человек, всегда принимал людей такими, какие они есть. Мог, конечно, и не принять. Но если принимал, значит, они устраивали его целиком, включая недостатки.
Во-вторых, он не мог не восторгаться, с каким блеском и изяществом г-н Береславский холил и лелеял свою безразмерную, бессовестную, беспредельную лень.
Это ж надо было додуматься – когда в первый вечер, еще в Казани, отмечали знакомство, он послал за бутылкой Дока. А как было не пойти, когда Ефим открыл новому другу страшную, по сути, врачебную тайну. Оказалось, что Береславский с детства боялся темноты. Последствия тяжелого, опять-таки в детстве перенесенного, менингита, повредившего несчастному сразу несколько функций гипоталамуса.
Чтобы утешить вновь приобретенного друга – а Док явно ощущал симпатию к этому разгильдяю, – он даже припомнил аналогичный случай из медицинского журнала.
И лишь дней через десять – и то по сопоставлении многих открывшихся фактов и фактиков – Док понял, как нагло и бессовестно его надули.
Ну не боялся Береславский темноты! Вообще не боялся. Особенно когда на другом ее конце уже не юного бойца рекламного фронта ожидала какая-нибудь премия, например, в виде старой подруги. А начиная с Перми старые подруги стали всплывать с регулярностью немецкого железнодорожного расписания.