Игры Фортуны

– Лейб-гвардии Конного полка подполковник, – Питер впервые почувствовал достоинство, заключенное в этих словах, которое никто не сможет отнять, если он будет тверд в верности.

У конвойных вырвалось несколько неопределенных восклицаний, то ли изумления, то ли зависти. Капрал, по опытности лет умевший выносить общее суждение, с расстановкой сказал:

– Эка у вас, бар-то, чины быстро бегут, особливо, ежели кто из немцев. Я вон, почитай, двадцать третий годок государю верой и правдой служу, а только в капралы и вышел.

– Это потому, что нас еще с детства приписывают к полкам. Так заведено, – терпеливо объяснил Питер. Он был готов длить эту беседу сколько угодно, потому что она оттягивала тот мрачный миг, когда за ним наглухо захлопнется эта зловещая дверь. Солдаты стояли вольно, опершись на свои фузеи⁴, слушали и смотрели с интересом – молодой Бирон был для них выходцем из недоступного высшего мира «господ», вдруг скатившимся на их мрачный уединенный остров.

– Ну, поговорили, будет! – капрал зазвенел ржавыми ключами. Заскрежетали худо смазанные петли.

Питер отступил вглубь камеры, изо всех сил стараясь не показать отчаяния и тоски, которые вновь заполняли его существо по мере того, как сокращался светлый прямоугольник дверного проема.

– Пресвятой Богородице все же молись, парень! – прощаясь, сказал служивый. – Она, Матушка, ко всем человекам добрая. Хоть бы и к лютерам…

А молодой курносый солдат, наверное, ровесник Питера, лицо которого скрылось за дверью последним, вдруг по-дружески подмигнул ему. Непристойный жест, за который лейб-гвардии подполковник должен был передать крамольника под розги профоса, сейчас показался трогательным и ободряющим.

Оставшись в тесных стенах своего узилища, Питер Бирон понял, что теперь все они – страдальцы, а, стало быть, в глазах русских достойны сочувствия. Все – кроме отца. Бирон-старший слишком высокомерно презирал этот народ и эту страну, и они отплатили ему таким же презрением. Хотя, быть может, и отца кто-то пожалеет. Потом… В другие века…

                  ***

В Шлиссельбурге, в Светличной башне, Бироны провели семь долгих месяцев. Питеру не повезло и повезло одновременно: переезд в открытой всем ветрам лодке через ледяную Ладогу не прошел даром, он сильно простыл и долго лежал в мучительной горячке. Жар сменялся ознобом, день в воспаленном воображении мешался с ночью, а явь – с бредовыми видениями. Однако, как видно, коменданту было настрого приказано, чтобы никто из семьи Биронов не отдал Богу душу.

Потому в камере больного узника быстро появилась жаровня с раскаленными камнями, и вечно полупьяный гарнизонный лекарь ежедневно навещал Питера и пользовал своими снадобьями, которые «сугубо из резонов здоровья» настаивал исключительно на казенном хлебном вине… И, главное, из-за своей болезни Бирон-младший избежал дознания. Правительница Анна Леопольдовна оказалась добрее Бирона-старшего: юношу не потащили в пыточную. Питер думал потом, что будь отец на месте чувствительной Аннушки, его бы это не остановило.

А вот отца, едва только он оправился от побоев, приезжали допрашивать из Петербурга. Дознавали «с пристрастием», как было принято говорить в России, да так, что истошные вопли избиваемого разносились по мрачным каменным переходам. Бывшего регента обвиняли в преждевременной смерти императрицы Анны Иоанновны – мол, извёл ядом государыню, дабы противно законам Российской империи узурпировать власть!

Бирон-старший орал и скулил, слезно молил о пощаде, но так и не подписал признание. Как видно, своим хитрым разумом, не сломленным даже плотскими мучениями, понимал: признайся он, его участь будет еще страшнее! Имей дознаватели дозволение не чиниться в средствах, они б своего добились, у чинов Канцелярии тайных и розыскных дел, как говорится, и немые псалмы пели… Но добра была правительница Анна – запретила выворачивать Бирону суставы на дыбе и рвать клещами ногти.

«А одним боем чего дознаешься?», – огорченно судачили посланные на сыск, в очередной раз возвращаясь ни с чем. В конце концов Бирона оставили в покое: грехов на нем и так было довольно, чтобы заморозить в Сибири.

Госпожу Бирон допрашивали об исчезнувших императорских драгоценностях: ничего не забыли, до последней серебряной ложки из подаренного покойной императрицей сервиза. Бенигна отвечала, что они с мужем не успели ничего забрать из дворца: гвардейцы Миниха вытащили их ночью прямо из постели.

«Как видно, слуги или солдаты в суете растащили! – твердо отвечала женщина.

И с издевкой добавляла, не страшась пощечин и оплеух: «Быть может, пропажу стоит поискать на столе у фельдмаршала Миниха?».