Игры Предвечных

Обездвиженный разрывавшими его дух двумя началами Альвах сделал слабую попытку подумать о том, что от него требовали. Для романа, который приучил себя жить только настоящим и не вспоминать того, что было, это оказалось непросто. Издерганный болевыми корчами рассудок хватило лишь на картину давнего прошлого, первой ночи, в которую де-принц Седрик сделал пойманную им в лесу прекрасную романскую юницу женщиной. Эта ночь навсегда осталась в сознании Альваха переломом, который отобрал у него право называться мужчиной. Он не знал, насколько годным была эта часть его бытия, и отчаянно пытался, но ничего другого более подходящего припомнить не мог.

Между тем, его рука, которой он пытался дотянуться до Лии, продолжала натыкаться скрюченными пальцами словно на невидимую стену. Боль, до того невыносимая, усилилась многократно.

— Не получается!

В голосе Лея, который вновь становился все более человеческим, слышалось ожидаемое разочарование. Его хватка начала слабеть — получив подтверждение своим опасениям, Предвечный не видел смысла более мучить смертного гостя. Но Лия, которая по-прежнему пыталась дотянуться до дрожащих пальцев Альваха, еще не сдалась.

— Лей! Не смей его отпускать! — она обернулась к роману, который, не в силах удержаться от лютой муки, мотал головой с зажмуренными глазами. — Герой! То, о чем ты думаешь — не подходит! Оно напротив, вызывает противление, ненависть и злобу… Ярость — мужское чувство, Марк! Прошу тебя, вспомни что-то, что тебе бы понравилось в женском бытие! Что могло бы заставить тебя… хоть отчасти… примириться… Ведь было же что-то! Хоть что-нибудь…

Слова Предвечной долетали, словно через вату. Сознание Альваха вновь начало мутиться. Из последних сил выдернув себя из небытия, в которое соскальзывал разум, он отогнал видение перекошенной жестокой похотью морды Седрика Дагеддида. Однако на смену этому полезли другие — еще омерзительнее и гаже. Альвах пытался отторгать от себя воспоминания об унижениях, которые приходилось претерпевать в женской плоти, и которые никогда не могли случиться с мужчиной, неистовом желании вырваться из самого себя, насилии, чинимом над его волей и телом, и раз за разом не находил хоть чего-то, что могло бы послужить в его естестве ключом к темнице Лии…

Хватка Лея совсем ослабела. Предвечный опустил голову. Лия, что долгое время вглядывалась в лицо смертного с неослабевавшей надеждой, сникла. Ее прекрасное лицо исказило отчаяние.

Альвах ощутил это отчаяние даже сквозь двойную защиту ее заточения. Несмотря на туманившую, терзавшую разум дикую муку, он по-прежнему помнил все, что было сказано. И понимал, что держит в руках надежду целого мира — своего мира. Он никогда не мыслил себя вершителем судеб стольких людей, хотя в далеких, забытых юношеских мечтах грезил о том, чтобы сделать что-то великое и полезное для всех. И теперь, когда появилась в этом необходимость…

Разум Альваха отрешился. Внезапно он вновь явственно увидел себя в женском теле, прекрасном теле прекрасной принцессы Марики. Марика сидела на мягким тюфяке супружеского ложа в полутемной комнате, которую освещал только горевший очаг. Возле очага в своем излюбленном кресле была Ираика, которая держала на коленях тяжелый том геттских сказок. Подле нее устроились дети — двое близнецов, продолжателей рода Дагеддидов. Их старший брат, темноволосый Хэвейд, сидел подле матери, прижавшись к ее теплому боку. Рука принцессы Марики обнимала его за плечо.

Ираика подняла голову. Взгляд ее синих лучистых глаз выражал заботу и тепло.

— Ты, должно быть, устала, сестра, — слышала Марика сквозь множество минувших дней. — Ты бледна. Отдохни…

Теплое тело под ее рукой вздрогнуло. Сын тоже смотрел на принцессу, и в его глазах была тревога — тревога за мать.

За мать…