Игры с хищником

– Разумеется! – воспрял издатель. – Есть два варианта: можем купить право на издание за... определенную сумму. Или выплатить аванс, а потом начислять роялти с каждого тиража.

Чувствовалось, градус отношения к нему снижался даже у таких, как этот книжный магнат.

– Меня это не интересует, – чувствуя свое невежество в области книгоиздания, сказал Сергей Борисович. – Делайте как нужно.

– Я пришлю вам толкового журналиста, – уже по-деловому заговорил юнец в стальных очечках. – Технология следующая: вы рассказываете, а он записывает и обрабатывает. Расходы берем на себя.

– Ну уж нет! – внезапно для себя возмутился он. – Не надо мне журналистов!

Издатель готов был выдать свои аргументы, мол, нет опыта, нужен профессионал, однако заткнулся – видимо, в последний миг вспомнил, с кем разговаривает. И мгновенно согласился.

– А цензура сейчас существует? – на прощание спросил Сергей Борисович.

Щвец почему-то смутился:

– Нет... Разумеется.

– То есть я могу писать обо всем?

– У каждого пишущего есть внутренний цензор. Вы же понимаете. Не подлежат огласке государственные секреты...

Швец уехал с подписанным договором, в котором была означена полная конфиденциальность, а он сел над стопкой бумаги и стал вспоминать, с чего все начиналось. Отматывал один период жизни, однако нить тянулась дальше, и он распускал ее, как вязку, пока не понял, что судьба его зародилась на той самой дороге и была такой же петлистой, крученой, так что никогда не угадаешь, что тебя ждет за очередным поворотом.

Одолеваемый муками творчества, он то ехал в московскую квартиру, надеясь, что там сможет собраться с мыслями, то вновь возвращался на дачу, где казалось просторнее, да и воздух был чище. Но эти метания еще больше вводили в состояние невесомости, когда он реально не ощущал ни земли под ногами, ни собственно воздуха, который напоминал густой глицерин.

Много раз он усилием воли усаживал себя за стол, исписывая по несколько страниц, однако получалось то вычурно и хвастливо, то скучно и однообразно, как деловой отчет о прожитой жизни. А она была настолько содержательной и интересной, что дух захватывало от одних только воспоминаний: военное детство, послевоенная юность, судьба загадочного, колоритного деда по прозвищу Сыч, который творил настоящие чудеса, возвращая с того света чахоточных фабричных девиц. Потом этот взрыв на танковом полигоне, любовь с Ритой Жулиной, пора возмужания и путь к власти, чем-то напоминающий извилистую дорогу в Образцово. А какова сама фигура таинственного верховного жреца с простой русской фамилией Баланов? Возникнув при Сталине, непотопляемый авианосец прошел через все океаны режимов, ни разу не напоровшись на рифы, и во всех портах его встречали на ура.

А ведь еще было несколько особых периодов: провинциальная обкатка, ссылка в Мексику, опала, наконец!

Как только он мысленно проникался воспоминаниями и начинал рассказывать о природе власти, как на пути вставал внутренний цензор и грозил пальцем – об этом нельзя! Это не подлежит огласке!

Перед глазами же являлся отставной генерал и произносил фразу:

– Я вас предупреждал...

Несколько раз, отчаявшись, он начинал описывать свою жизнь без всяких прикрас, засыпал лишь под утро, а когда просыпался, испытывал ощущение, будто стоит голый перед всей страной. Неудачные откровенные тексты он сам толкал в аппарат для уничтожения секретных документов, чтоб ни одна живая душа не узнала, и вновь принимался за дело.

Единственным благом от этой работы было то, что он перестал ощущать томительный для всякого пенсионера, замедленный ток времени. Дни пролетали так стремительно, что утренние сумерки тот час превращались в вечерние, как зимой на Крайнем Севере. И когда спохватился, оказалось – он проплавал в этом глицериновом море уже пять месяцев!

А еще ничего не сотворено!

И вот тогда пришло запоздалое раскаяние, что зря все-таки отказался от журналиста. Сидел бы, рассказывал ему то, что вспоминалось, не выстраивая мыслей, вываливал бы поток сознания и чувств, – стороннему человеку, тем более профессионалу, было бы куда проще уложить все это в книгу...

Он уговаривал себя так, переламывал самолюбие и одновременно понимал, что никогда не сможет пойти на такой шаг. Всю эту пишущую братию он тихо ненавидел еще с давних пор, когда был гражданским министром обороны и откровенно страдал от внимания прессы. Она, пресса, имела всего два внешне различимых лица: одно – официозно холодное и холеное, с заранее подготовленными вопросами, другое – неряшливое, декадентское, небритое и откровенно хамское, но по внутренней сути это были братья-близнецы, только ряженные в разные сценические одежды. Из всей этой двуликой, лицемерной толпы он однажды и только единственный раз внезапно различил одно женское и почти божественное лицо – возможно, потому, что ведущая с первого канала, Ирина, чем-то очень напоминала ему Риту Жулину.