Игры с призраком. Кон третий.

Кирилл решил проконсультироваться с Костой, но опять получил словесную плюху еще более жесткую, чем предыдущую. Ему откровенно давали понять, что он пария и предатель и никому нет дела ни до него, не до его подопечной.

— Твоя идея с ней нянчиться — вот и нянчись!

Пришлось на свой страх и риск разрешать проблему самостоятельно. Шерби решил ехать в город в аптеку и купить что-нибудь от лихорадки и температуры, но доехал лишь до ворот. Там его грубо завернули обратно, заявив, что без личного указания короля или графа Войстер его не выпустят. Кирилл смолчал. Пошел искать Криса, и ходил за ним неделю, выслушивая скарабезности, нудные, противные ремарки, чтобы в итоге получить снисходительное разрешение на один выезд в город, и то, в сопровождении охраны, которая вела себя так, словно Кирилл решил сбежать от правосудия или передать Паулу как минимум корону всей империи Ланкранц.

Войстер чувствовал себя королем, потому что последнего, по сути, и не было. Нет, Ричард был — визуально, но ни с кем не разговаривал, самоустранился от дел и бродил как приведение по парку и дворцу, часами сидел в библиотеке и кабинете Анжины, потом напивался и либо разносил интерьер, либо засыпал на месте, чтобы проснувшись опять с каменным, осунувшимся серым лицом, сгорбившись как старик бродить по замку, запинаясь о предметы и охранников, смотреть не видя, слушать не слыша. Жить — не живя.

Кирилл так и не знал, звонил ли он детям и деду, поставил ли в известность о смерти Анжины ее братьев. Он вообще ничего не знал и не мог узнать — его чурались, его избегали. На него смотрели как на насекомое, самую презренную особь о двух ногах. Охрана, вчерашние партнеры в вист, хорошие друзья, подчиненные, слуги и служанки, даже повара. Кирилла сняли не только с должности, но и с довольства, и теперь в огромном дворце ему не было места, на кухне, где всего было вдоволь и готовились изысканные блюда на множество персон, не находилось лишней порции. Овсянка и фрукты — все, что он мог получить, Анжине же не давали и этого. Ситуация дошла до абсурда, до гротескного юмора, который бы потешил его, если б не задевал и больную, ту, что была еще более беспомощна, чем он. Женщине нужно было не только лекарство, уход, но и хорошее питание, прогулки на свежем воздухе, потом, когда встанет. Но Кирилл бегал по замкнутому кругу, пытаясь объяснить это, достучаться до ума, до сердца вчерашних друзей и знакомых, но натыкался на непонимание, открытое презрение, холод и ненависть. Ни помощи, ни поддержки, ни простейшей вежливости — вакуум.

Шерби угнетало положение отверженного, непонимание происходящего. Он сначала удивлялся произошедшим в, казалось знакомых ему людях, переменам, потом начал злиться.

Он смотрел на Анжину, что, то приходила в себя, то вновь металась в бреду и, чувствуя собственное бессилие начал сходить с ума от разрывающих его противоречий. Ему все чаще казалось, что перед ним не клон, а именно Анжина, брошенная, выкинутая за борт как ненужная вещь, которая как бы ее не называли, была живой, чувствующей. И вина ее уже не казалась такой уж виной, потому что Анжина была слаба, и, по сути, теперь была не меньше потерпевшей, чем ее жертвы. А еще она сильно нуждалась в помощи, в которой ей отказывали без сожаления, жестоко и безапелляционно. И именно это выводило Кирилла из себя. Бесчеловечность в которой обвиняли ее, стала нормой для других, но их за то не винили, а наоборот поддерживали.

Ричард замкнутый в своем горе и ничего кроме него не видящий, казался омерзительным, а его чувства, любовь — фальшивыми. Крис, сволочью подстать Паулу, Пит…

Пит один пытался, что-то сделать. Он крутился, завалив себя работой, как когда-то заваливал себя ею Ричард. И Кирилл мог бы попытаться достучаться хоть до него, но его невозможно было застать, найти.

Жутко было смотреть на то, во что превратился дворец и его обитатели. Склеп и его призраки — иного определения Кирилл найти не мог. И в беспросветной тьме ежедневных `курьезов', о которых еще вчера он не мог и помыслить, представить, он все сильней прикипал к своей подопечной, и больше не сомневался в правильности своего поступка. Он терпеливо выхаживал ее уже не думая, что будет дальше, когда она придет в себя, окрепнет. Это было неактуально, потому что главным для него стало — поднять ее любой ценой, любыми средствами. И отдать долг той, которую любил, которая, он был уверен, поступила бы точно так же, окажись он на месте клона или на своем — изгоя.

И потом, вдвоем легче, а одиночество было для него невыносимо. Он бы сошел от него с ума, превратился в немое подобие человека, как Ричард.