Игры сердца

– Сковородку на плите не заметил? – удивилась уже она. – Рядом с кастрюлей.

– Я думал, она пустая. Думал, с завтрака стоит.

– Так завтрак же когда еще был, чего ж бы ей пустой стоять. – Марина улыбнулась и поморщилась: наверное, в носу сразу засвербело. – Ну что ты тарелки носишь, Ванюша? Я бы и на кухню пришла.

– Сиди уж, болезная, – сказал Иван. – Ешь суп, пока горячий.

Видно было, что ей приятны его заботы. Она завернула ноги в плед, взяла со столика миску и стала есть суп, аккуратно держа миску у рта. Вместе с хлебом Иван принес чеснок, она принялась отнекиваться:

– Ой, я не буду!

И он, конечно, сразу понял, почему: запаха стесняется. Он заставил Марину поесть чеснока, но она все равно старательно заела его супом, а потом, когда уже пили чай, еще и зажевала лимонной коркой.

С работы он сегодня вернулся поздно, поэтому пора было уже и спать. Иван разложил диван, постелил. Марина в это время была в ванной, а когда вернулась оттуда, то выглядела в кружевной ночной сорочке такой свежей и даже бодрой, как будто и не была больна. Щеки у нее, правда, алели простудным румянцем, но и такой, болезненный румянец очень ей шел.

Иван собирался еще почитать перед сном, но вид румяной Марины в белых кружевах показался ему таким соблазнительным, что он отложил книгу.

Она хотела выключить торшер, но он не дал и долго любовался ею – и до, и во время, и после близости. Неяркий свет, которого Иван вообще-то не любил, сейчас, когда такой свет падал на голую Марину, возбуждал его и будоражил.

– Знобит тебя, – сказал он, укрывая ее до самого подбородка уже совсем после всего, уже без света. – Дрожишь.

– А сама не знаю!

Она засмеялась. Ее смех прозвучал в темноте ласково и маняще.

– Что не знаешь? – не понял Иван.

– Не знаю, от чего дрожу. То ли от озноба, то ли от тебя.

Он притянул ее к себе под бок и сказал:

– Выходи за меня замуж, Марина.

Глава 4

Как гудела под крышей вьюга, как старалась нагнать тоску неизбывную!

Нелли давно, с самого детства, знала за собой эту слабость: она боялась в природе всего, от чего сердце может сжаться тоскою. И не любила поэтому ничего такого, что считалось необходимым любить творческой личности, – ни одиночества в деревенском доме, ни тихого осеннего дождика, ни воя вьюги под крышей…

Выходить на улицу не было ни малейшего желания. Она и не выходила, даже обнаружив, что в доме не осталось ни кусочка халвы. Хлеба и молока могло не быть, вообще никакой еды, этого Нелли и не заметила бы, но отсутствие халвы приводило ее в уныние не меньше, чем вьюга.

Оля, племянница, смеялась над таким ее пристрастием и говорила, что в какой-нибудь из прошлых жизней Нелличка, наверное, была наложницей в гареме турецкого султана. Конечно, если судить по всему ее характеру, то в это невозможно поверить, но пристрастие к халве откуда-то взялось же.

Нелли сидела на ковре в мастерской – и правда как восточная женщина, – смотрела в мутное от снега окно под потолком и думала о том, что ей шестьдесят лет, жизнь прошла глупо и бездарно, и понятно, почему это так, но и что теперь с того, что понятно?

– Тоскуешь, ма? – услышала она.

Ванька стоял на пороге комнаты. Нелли не слышала, как он вошел. Снизу, с пола, он казался очень высоким, хотя роста был обычного. Его глаза блестели в полумраке, как в небе, – ясным звездным блеском.

Он поднял руку, включил верхний свет и сказал:

– В темноте сидишь. Вьюги боишься. И халва у тебя кончилась.

– Откуда ты про халву знаешь?

Нелли улыбнулась. Вообще-то она не удивлялась, что он знает такие вещи. Такая у него была природа. Наверное, с самого рождения или даже еще до рождения.

– Так ведь неприятности обычно не происходят по отдельности, – объяснил он. – Раз вьюга началась, значит, халва кончилась. С вьюгой ничего поделать не могу, а халву я принес. Фисташковую – сойдет?

– Более чем. Спасибо, Ванька!

Ей стало весело. Ну, может, не весело, но радостно. Она радовалась, когда видела сына, и ей казалось, что все должны радоваться, видя его. Может, это происходило оттого, что Нелли видела Ваньку не очень часто, но все-таки ей казалось странным, что в его Институте океанологии, или в экспедиции, или в кругу его друзей, или где-нибудь еще, где он бывает, все считают его появление само собой разумеющимся.

Для Нелли Ванькино появление всегда было каким-то особенным событием, хотя объяснить это логически она не могла. Он входил в комнату – и она радовалась. А если она входила в комнату, где он был среди других людей, среди какого угодно количества людей, то она сразу, в первое же мгновенье видела не кого-то, а его.

– Вставай, – сказал Ванька. – Что ты на полу сидишь? Какой-то еврейский траур, ей-богу.

– Почему еврейский траур? – вздрогнула Нелли.

– Ну, я где-то читал, что у евреев, если кто умер, то положено семь дней на полу сидеть и плакать.

– А!.. – Нелли улыбнулась. – Да нет, с чего вдруг траур? Просто вьюга тоску нагнала.

Она встала с ковра, принесла большое медное блюдо с эмалевыми узорами. Ванька же, кстати, это блюдо и привез ей из какой-то африканской страны, куда заходило во время экспедиции его исследовательское судно.