Игры в бисер

Это все тот же бесспорно мелкий, но еще более обтрепанный бес: “Мужчина довольно хлипкий, <…> на ухо нахлобучена кепка, с другой стороны из-под нее выбиваются у виска рыжеватые волосы, <…> клетчатая куртка со слишком короткими рукавами, отвратительные штаны в обтяжку и желтые стоптанные башмаки…” Примерно так выглядел актер Леонид Куравлев в роли Шуры Балаганова.

Хотя Томас Манн, несомненно, оглядывался на Достоевского, его черт говорит на родном языке, признаваясь: “Иногда я только по-немецки и понимаю”. К тому же в процессе длинной беседы он трижды меняет облик, потому что у настоящего дьявола, того, что Данте вморозил в озеро Коцит, три лица, пародирующие троицу.

Черт из “Доктора Фаустуса” претерпевает внешнюю эволюцию в зависимости от темы беседы. Сперва он – “проститутка в штанах” — опускается до уровня человека и мимикрирует под него. В разгар интеллектуального диалога дьявол принимает обличие “интеллигентика в очках, пописывающего в газетах средней руки об искусстве, о музыке”. И наконец, когда дело доходит до торговли, черт выглядит адвокатом с усиками, “раздвоенной бородкой” и “маленькими острыми зубами”. Только завершив сделку, дьявол с облегчением возвращает себе первоначальный глумливый образ, словно показывая свое истинное, а на самом деле заимствованное у того же Достоевского лицо.

Этот черт тоже не может сказать ничего про Бога, который находится по другую сторону познания, в трансцендентном пространстве, откуда дьявол и свалился к нам, на землю, чтобы жить и пакостить в меру наших и своих сил.

Но если Ивану черт служит в качестве его же подсознания, то Леверкюну он прислан болезнью. “Предосудительная, деликатная, тайная” (попросту говоря, сифилис), она “заставляет человека искать защиты в духовной области – в книгах, в идеях”.

Старая, любимая, опробованная на себе мысль Манна, который и мою любимую “Лотту в Веймаре” написал, страдая от жутких болей, назначает недуг источником творчества и расплатой за него. В рамках этого диагноза явление черта – квинтэссенция болезни, которая, как сам черт и говорит Адриану, “позволяет тебе меня воспринимать”.

Психоз одалживает алиби сверхъестественному, но не отменяет и не девальвирует центрального эпизода романа – и всей немецкой трагедии.

8. Торги

От Ивана черт, в принципе, ничего и не хотел. Ему хватило того, что Иван признал неоспоримую материальность черта, а с ней реальность и необходимость Зла, которому, впрочем, Иван уже и так уступил свою душу, подбив Смердякова на убийство отца.

Зато в “Докторе Фаустусе” Манн использует старинную и привычную ситуацию обмена. Его черт торгует временем: двадцать четыре года творчества взамен вечных мучений в аду музыканта —“в глубоком, звуконепроницаемом, скрытом от Божьего слуха погребе – в вечности”.

Самое интересное в этой торговле то, как черт представляет свой товар. Эта сцена напоминает то- го же привидевшегося мне в “Карамазовых” Жюля Верна. У него капитан Немо объясняет своим пленникам, что они никогда больше не увидят друзей, близких и родины, в ответ на что ученый Пьер Аронакс спрашивает, какова глубина мирового океана, и получает отчет на сорока двух убористых страницах.

Леверкюн неизлечимо болен, сделка уже заключена, он знает, что ему, в отличие от Фауста, нет спасения, но черт с азартом и подробностями перечисляет все, что композитор получает от него и чем автор с жгучей завистью любуется.

Дар черта носит, с одной стороны, очень специфический, а с другой – универсальный характер. Выступая в роли критика, Манн становится не адвокатом дьявола, а им самим. Наше искусство, говорит он от имени обоих, выродилось в культуру, каждый опус – это “всего-навсего <…> решения технических головоломок”. И вместо этого убогого и бесплодного творчества черт соблазняет свою жертву немыслимой роскошью: “Ты прорвешь тенеты века с его «культом культуры» и дерзнешь приобщиться к варварству”, чтобы познать “древнее, первобытное вдохновение, вдохновение, пренебрегающее критикой, нудной рассудочностью, мертвящим контролем разума, священный экстаз”.