Игуана

Он достиг вершины, когда зловещая тишина уже сменилась рокотом — еще более оглушающим, чем тот, который вырывался из самых недр земли, — и пустился бежать, спотыкаясь, прыгая и падая, вниз по склону. Он успел юркнуть в глубокую щель за несколько секунд до того, как океан с силой налетел на утесы с наветренной стороны, подняв к небу стену воды высотой более двадцати метров.

Затем эта масса воды обрушилась на остров, сбивая и увлекая за собой сотни птиц, которые взмыли в воздух, напуганные внезапными сотрясениями почвы, и давя своим весом миллионы яиц и птенцов, оставшихся в гнездах.

Удар моря оказался, вне всякого сомнения, во много раз более сокрушительным, чем породивший его подземный толчок. Когда вода схлынула, и Оберлус очень медленно поднялся, чтобы окинуть взором картину бедствия, он не поверил своим глазам, но понял, что до этой ночи островок еще не был по-настоящему гиблым местом.

Все было залито красноватым светом, нереальным, далеким и незнакомым; полоса горизонта на северо-западе казалась раскаленной; из ее центра взвивались высокие языки огня, которые словно стремились опалить сами звезды.

Под ногами Игуаны Оберлуса вновь всколыхнулась земля, и он понял, услышав далекий взрыв, напоминающий залп всех орудий тысячи военных кораблей, что произошло извержение одного из бесчисленных вулканов архипелага.

В ту ночь Оберлус вообразил, что к нему пожаловала с визитом вся адская родня, раз вода и огонь, море и лава, свет и тени состязаются между собой, чтобы придать величия зрелищу, — вместе с новыми волнами, которые раз за разом обрушиваются на утес, на занедужившую землю, бьющуюся в сильном припадке падучей.

Далекое глухое ворчание вулкана смешивалось с грохотом моря и отчаянными воплями морских птиц; игуаны ринулись в разные стороны, тюлени кричали на берегу, а дюжины гигантских черепах, опрокинутые первым толчком на панцирь, шевелили ногами в воздухе, обреченные умереть в таком положении, спустя несколько месяцев, в жесточайшей и медленной агонии.

Тут он заметил норвежца, силуэт которого обозначился на фоне далекого зарева — Кнут передвигался на четвереньках, задевая за камни и кусты своими цепями, — и спрятался в кустах, так как вдруг осознал, что безоружен, а сегодняшняя ночь как нельзя более подходит для мятежа.

Поэтому он несколько часов просидел на корточках, укрывшись в зарослях редкого кустарника, не обращая внимания на царапанье колючих ветвей и уколы острых игл кактуса, завороженный зрелищем далекого извержения; он ощущал себя таким слабым и беззащитным, каким никогда не чувствовал на протяжении всего своего нелегкого существования.

Природе вздумалось продемонстрировать в этом отдаленном уголке Вселенной свою поразительную мощь, и Игуане Оберлусу ничего не оставалось, как признать, что ни он, ни кто-либо другой ничего не значит и никогда не будет значить перед лицом подобного проявления нечеловеческой силы.

С рассветом на землю снизошел покой после ночного безумства стихии, но солнцу не удалось пробиться сквозь плотную завесу дыма и пепла, и вслед за шумом и полыханием лавы наступило серое безмолвие, наполненное запахом серы и аммиака; в такой атмосфере, в обычное время чистой и прозрачной, стало невозможно дышать.

Час спустя с неба начали падать птицы; они даже не кричали, словно наступившая тишина стиснула им горло, а птенцы на земле то и дело открывали клюв, хватая воздух, с выпученными от ужаса глазами; вскоре они выворачивали шею и безжизненно застывали с запрокинутой головой.

Тюлени тяжело дышали в бухте, выставив из воды наружу один только нос, а морские игуаны покинули свои камни, невзирая на то что прилив достиг самой верхней точки.

Вдали двигался человек — бесшумно, как тень, более серая, чем все остальное, — и он узнал метиса, который брел по берегу, волоча ноги и опустив руки. Он видел, как тот по грудь зашел в воду и долго там оставался, наверное желая, чтобы море вернуло его к действительности, причастным к которой он совершенно себя не ощущал.

В середине утра Игуана Оберлус, подавленный и разбитый, поднялся с земли и устало побрел к краю обрыва, откуда взглянул на все еще взволнованное море с наветренной стороны, которое стремилось вернуть себе былое спокойствие после того, как несколько часов назад достигло вершины каменной стены.

Он с крайними предосторожностями спустился к входу в свою пещеру и с грустью осмотрел свой «домашний очаг» — единственное пристанище, что у него когда-либо было; вода и огонь превратили его в свалку мусора и грязи.

Половина книг и почти все его съестные припасы оказались испорчены, порох пришел в негодность, а от замечательного тюфяка капитана «Мадлен» остались жалкие лохмотья.

Он сел на каменный приступок у входа, молча обвел взглядом картину погрома и задался вопросом: с чего это вдруг огонь, вырвавшийся из недр земли, и воды самого большого океана разом ополчились на него именно тогда, когда ему наконец удалось обзавестись убежищем, в котором он чувствовал себя в недосягаемости для людей и диких зверей?