Игуана

Он внезапно умолк, словно его утомила болтовня, к которой у него не было привычки, или он неожиданно заторопился, озабоченный тем, что в трюме кто-нибудь может проснуться. Он замер, прислушиваясь, и успокоился, уловив лишь ритмичное поскрипывание деревянных частей корабля и плеск воды под кормой.

Затем взвалил тяжелый рундук на плечо, вышел из каюты и осторожно опустил рундук в шлюпку. Вернулся, заставил капитана лечь на пол, решив завладеть шерстяным тюфяком, широким и тяжелым. Скатав его, он заметил на дне кровати деревянную дверцу, закрытую на замок.

Пошарив у пленника на шее, он сорвал с нее ключ. Как он и предполагал, за дверцей оказался металлический ящик, больше чем на половину наполненный дублонами, а также французскими и голландскими монетами. Он перенес ящик и тюфяк на шлюпку и снова вернулся. Осторожно снял масляную лампу и поднес ее поочередно к занавескам, одежде и валявшимся на полу простыням, поджигая их.

Капитан следил за ним округлившимися от ужаса глазами.

— Ты что, хочешь сжечь мой корабль? — всхлипнул он. — Ты спятил?

— А ты сообразительный, — насмешливо сказал Игуана, сохраняя абсолютное спокойствие. — Скоро от «Марии Александры», судна, капитан которого приказал меня высечь, останется одно воспоминание.

— Но ведь там, внизу, сорок человек!

— Сегодня им будет уже не до смеха, — заявил он. — И единственное, что меня огорчает, — это то, что они так и не узнают, кто их отправил в преисподнюю. Пошли! — резко сказал он, помогая капитану встать. — Я хочу, чтобы ты с берега посмотрел, как твой корабль пойдет ко дну.

Он вытолкал старого капитана на палубу — ошеломленного, близкого к помешательству, — а тем временем пламя уже перекинулось на деревянную обшивку надстройки, и дым заполнил всю каюту.

Оберлус спустил капитана в шлюпку, перерезал одним взмахом тесака веревку, удерживавшую шлюпку у борта корабля, и сел на весла; шлюпка медленно отдалялась от корабля, постепенно превращавшегося в настоящий плавучий факел.

Вскоре послышались крики людей, запертых под палубой, рвущихся наружу из огненной западни, тщетно пытавшихся выбить люки у себя над головой.

Пламя очень быстро покинуло каюту капитана, живо перекинувшись на тросы и паруса; китовый жир, которым были пропитаны переборки и часть палубы, способствовал тому, что огонь охватил весь корабль за считаные минуты. Затрещали деревянные части, с грохотом обвалился рей бизань-мачты, огонь заплясал по трапам и шкотам, освещая ночную тьму.

Тюлени в испуге бросились в воду, наверняка припомнив извержение вулкана, миллионы рыб, привлеченные светом, приблизились к поверхности воды, а старый капитан безудержно плакал, почти не пытаясь этого скрыть, бессильно глядя на то, как навсегда исчезает корабль, а его команда погибает самой мучительной смертью.

— Проклятое чудовище! — кричал он снова и снова. — Проклятое чудовище! — Казалось, он не помнил никаких других слов, будто его ум затуманился под впечатлением зрелища, свидетелем которого он был.

Оберлус, в свою очередь, неспешно работал веслами с невозмутимым видом человека, совершающего лодочную прогулку по пруду городского парка и любующегося пиротехническим представлением: напряжения он уже не чувствовал и был доволен собой и тем, что месть осуществилась.

Внутри корабля несколько человек, уже почти задохнувшись, отчаянно рубили шпангоуты в безумной попытке найти выход, однако «Мария Александра» была старым китобойцем, сработанным на совесть, которому было не привыкать выдерживать бурный натиск морских волн. Не успело лезвие самого тяжелого топора показаться несколькими сантиметрами выше ватерлинии, как человек, орудовавший им, выронил его из рук, обессилев и потеряв сознание из-за дыма, проникавшего сквозь все щели палубы.

Все сорок человек погибли, задохнувшись задолго до того, как остов корабля начал разваливаться на части.

Шлюпка уткнулась в берег. Оберлус вытолкал капитана, усадив его на песок; заплаканный, трясущийся от страха и горя, в испачкавшейся белой ночной сорочке, капитан выглядел одновременно неестественно и нелепо. Оберлус остался стоять, и они вдвоем молча наблюдали, как «Марию Александру», превратившуюся в огромный, завораживающий своим видом язык пламени, поглотило море — как она трещала и стонала, пока навеки не исчезла в глубине.

В воздухе летали искры, смрадный запах китового жира и горелого мяса начал распространяться над водой и наконец достиг самого отдаленного уголка пустынного острова.

На рассвете в бухте покачивались на волнах несколько досок, грот-мачта, два обугленных тела и полдюжины пустых бочек, которые течение сносило в открытое море, — все, что осталось от гордого и крепкого китобойца.

•

Доминик был мертв.

Вероятно, задохнулся из-за кляпа, возможно, умер от страха, а может, от горя. Никто уже не узнает причину, известно лишь то, что, освободив вход в пещеру и проникнув внутрь, чтобы развязать француза, Игуана наткнулся на его взгляд: глаза были широко раскрыты и почти вышли из орбит.