Игуана

Попив из лужи, он утолил жажду, наполнил до краев крошечную высушенную тыкву, единственный предмет, который Оберлус позволил им иметь, вошел в море по грудь и, спотыкаясь и теряя равновесие, однако стараясь не выпустить из рук ни топор, ни тыкву, медленно двинулся на юго-запад, к подножию утеса.

Скоро начнет светать.

Часом позже Игуана Оберлус открыл глаза, встал с тюфяка, на котором спал в глубине пещеры, примерно в двух метрах от той точки, куда доходила цепь Малышки Кармен, и окинул женщину взглядом. Она еще спала — голая, раздвинув ноги, в том самом положении, в каком он ее оставил накануне ночью, закончив заниматься любовью.

Не дожидаясь, пока она раскроет глаза, он вновь ею овладел; она в полусне достигла оргазма и затихла, а Оберлус влез в широченные красные штаны, сунул за пояс оба своих тяжелых пистолета и вышел, захватив с собой подзорную трубу и тесак.

Вскарабкавшись на вершину, он со своего наблюдательного пункта оглядел море и удостоверился, что на горизонте не видно никаких кораблей.

Он уже не ждал с нетерпением, когда вдали появится парус. Теперь ему не требовалось ничего больше того, что у него было, и он желал бы, чтобы никакое новое судно не становилось на якорь в его водах. Пятеро подданных, женщина и обильный запас продовольствия, пороха, рома и книг — вот и все, что было ему нужно, чтобы чувствовать себя счастливым и довольным, и ему была ненавистна мысль о том, что придется опять созывать рабов, всовывать им в рот кляп, прятать их, а затем в течение долгих часов волноваться из-за того, что непрошеные гости, не ровен час, обнаружат возделанные участки земли, фруктовые деревья, водосборники и другие явные свидетельства человеческого присутствия на сем пустынном на первый взгляд острове.

Поскольку горизонт был чист, Оберлус переключил внимание на своих пленников, которым вменялось в обязанность трудиться, начиная с рассвета, — и тотчас же заметил отсутствие португальского лоцмана.

Он поискал его в подзорную трубу, внимательно оглядев отведенную ему зону, но вскоре убедился, что случилось то, что он давно предполагал.

Это не явилось для него сюрпризом, и он чуть ли не обрадовался тому, что португалец отважился сделать шаг, потому что ему было бы неприятно, если бы он ошибся в Гамбоа, в отношении его образа мыслей и характера дальнейших действий.

Оберлус удостоверился в том, что другие пленники оставались на своих местах, не ведая об исчезновении товарища, проверил, заряжены ли пистолеты, решительно сжал в руке тесак и начал спускаться вниз по склону, распугивая по пути группы гигантских альбатросов.

Со всяческими предосторожностями, стараясь не напороться на засаду или угодить в какую-либо другую ловушку, он тщательно осмотрел участок острова, где должен был находиться Гамбоа, и обнаружил камень, который португалец использовал как наковальню, осколки камней и разбитое звено цепи.

Чтобы составить себе представление о том, что произошло, большего и не требовалось. Отныне его противник мог себе позволить до некоторой степени свободно передвигаться, вполне вероятно, раздобыл какое-нибудь оружие и спрятался где-то на острове, готовый внезапно напасть.

Также могло случиться — и это, наверно, было самой серьезной угрозой, — что португалец намеревался скрываться до прихода какого-нибудь судна и только после этого объявиться, чтобы с помощью команды прочесать местность, обнаружить его убежище и уничтожить его самого.

Таким образом, Оберлусу не оставалось ничего другого, как найти Гамбоа, где бы он ни прятался, и прикончить.

Первым делом он спрятал остальных пленников, как следует связав им руки; на этот раз обошлось без кляпов, но его предупреждение прозвучало достаточно определенно.

— Я буду неподалеку, — сказал он. — И если я вас услышу, то приду и отрежу по два пальца каждому, не разбираясь, кто из вас кричал.

Как всегда, тщательно замаскировал вход в пещеру и приступил к спокойным и методичным поискам португальского лоцмана.

Гамбоа, Жуан Баутишта де Гамбоа-и-Кошта, бывший первый лоцман «Риу-Бранку», нашел убежище под выступом каменной плиты: распластавшись и прижавшись к ней, он оказывался совершенно невидимым с суши, даже для того, кто пройдет на расстоянии метра над его головой.

Когда короткий прилив достигал верхней точки, волны мягко касались его, так что пришлось приспосабливаться к приливам и отливам; вскоре он проникся убеждением в том, что, если бы Худ находился посреди любого другого океана, а не Тихого, с его спокойными водами, подобное убежище оказалось бы совершенно непригодным.

Он вспомнил, как яростно бились волны о берег в родном Кашкайше, и возблагодарил Господа, что окружен водами Тихого океана, потому что яростный Атлантический океан при первом же накате швырнул бы его на стену убежища.