Игуана

Оберлус выбросил руку с вперед, рассекая стальным лезвием воздух, и привычным движением вернул назад, а португальский лоцман сделал шаг назад, замахнулся топором, чтобы с силой обрушить его на противника.

Игуана тоже отступил, подобравшись, готовый уклониться от удара, однако топор его не достал, и они вернулись на первоначальные позиции, сжимая оружие и выжидая наступления более благоприятного момента.

Вот тогда-то Жуан Баутишта де Гамбоа-и-Кошта, по-видимому, понял, что на таком расстоянии преимущество не на его стороне из-за того, что оружие противника длиннее, внезапно бросился вперед и свалил Оберлуса с ног благодаря неожиданному рывку и превосходству в весе и росте.

Оба мужчины покатились по песку и оказались в воде; они стремились ранить друг друга, наносили удары, кусали и пинали друг друга в жестокой и отчаянной схватке с такой же яростью, с какой сцепившиеся бродячие псы стремятся разорвать друг друга на куски.

Португалец, несомненно, был выше и крупнее, несмотря на истощение, однако Оберлус был изворотливее и хитрее, а главное — искушеннее в драках такого рода, так как ему невольно приходилось ввязываться в них с того возраста, в котором он уже мог постоять за себя, когда его травили мальчишки.

Вот поэтому он воспользовался первой же возможностью, когда противник ослабил внимание и его мошонка оказалась в пределах досягаемости его колена, — и нанес дикой силы удар в пах Гамбоа.

У португальца перехватило дыхание, он широко раскрыл рот в немом крике, который так и не вырвался наружу, и, прежде чем смог противодействовать, обнаружил, что в его левый бок вонзился клинок, который Оберлус безжалостно повернул, стремясь расширить рану.

Гамбоа еще был в агонии, когда палач схватил его за лодыжку и подтащил к воде, а затем отправился в обратный путь — вброд, волоча его за собой как кровавое доказательство своей неоспоримой победы.

•

Жизнь на острове вернулась в обычное русло, если не считать того, что теперь посреди него на обломке фок-мачты «Риу-Бранку» висел лоцман этого корабля Жуан Баутишта де Гамбоа-и-Кошта. В течение нескольких месяцев его мертвое тело подвергалось воздействию солнца и ветра, пока не распалось на куски.

Игуана Оберлус вернулся на свой утес — читать и стеречь, а его подданные вышли из заключения и снова впряглись в работу, время от времени украдкой поглядывая на мачту, с которой свисало то, что, казалось, превратилось во флаг, символ острова Худ, входящего в состав Галапагосского архипелага, или Очарованных островов, в Тихом океане, близ экватора, в семистах милях от континента и цивилизации.

Здесь, в этом мирке, время словно бы никуда не спешило, и дни протекали однообразно, похожие один на другой, а про смену времен года говорил только прилет и отлет альбатросов.

Два корабля, одним из которых был уже знакомый Оберлусу фрегат «Белая дева», прошли очень близко, но не бросили якорь, а третий, быстрая и юркая фелюка, тщетно пытался отыскать хоть кого-нибудь из выживших пассажиров шхуны «Иллюзия», которая покинула порт Гуаякиль при благоприятном ветре, спокойном море и с опытным капитаном, но так никогда и не вернулась обратно.

Фелюка, посланная матерью Диего Охеды, в течение двух долгих месяцев обследовала каждую бухту, каждый пляж и каждый утес архипелага, так и не обнаружив ни следов изящной шхуны, ни тех несчастных, что находились на борту, — и в итоге был сделан неутешительный вывод о том, что внезапный порыв ветра вынес судно в открытое море или же оно подверглось нападению одного из диких китов-убийц, которые иногда попадаются на пути между островами и материком в периоды миграции с полюса на полюс.

Случалось, что косатка нападала на корабль, топила его и пожирала тех, кто на нем плыл, так что такое объяснение таинственного исчезновения «Иллюзии», хоть и с большой натяжкой, могло быть принято.

Когда, уже на обратном пути, фелюка прошла на расстоянии брошенного камня от утеса, высившегося с наветренной стороны острова Худ, никто на борту не мог даже вообразить, что там, в потайной пещере внутри этой высокой каменной стены, находится в заточении, на длинной цепи, единственная оставшаяся в живых пассажирка шхуны «Иллюзия».

А тем временем Малышка Кармен — теперь она и сама не помнила о том, что когда-то ее так звали, — полностью освоилась со своим новым существованием — настолько, что ей казалось, будто она никогда и не знала никакого другого.

Огромная пещера была ее миром, пусть и не вся, а только та часть, куда позволяла дойти длина цепи; и хотя время от времени она ясно осознавала, до какой степени опустилась в своей добровольной деградации, она предпочитала отгонять от себя подобные мысли.

В свои двадцать шесть лет Кармен де Ибарра — которая никогда не была дурой, хотя ее поведение зачастую давало основания для такого предположения, — была уже достаточно зрелой, чтобы сообразить, что если она займется глубоким анализом своих чувств, то ей придется проникнуться глубоким презрением к себе самой, и в результате она не сможет выжить от стыда.