Игуана

— Надо экономно расходовать воду, — сказал он. — Она кончается.

Час спустя португалец Пинту Соуза, тщедушный человечек, чудом продержавшийся столько дней, рухнул на свое весло, и все усилия Малышки Кармен привести его в чувство оказались напрасны.

— Дай ему воды, — упрашивала она. — Дай ему воды, иначе он умрет.

Оберлус склонился над потерявшим сознание человеком, внимательно оглядел его заострившееся лицо, исхудавшие руки, окровавленные ладони и обессилевшее тело, покрытое гноящимися язвами, и отрицательно покачал головой.

— Не имеет смысла тратить на него воду, — был его приговор. — Он не жилец.

— И ты позволишь ему умереть вот так?

— Нет. Я брошу его в море.

Кармен де Ибарра растерянно на него посмотрела. Хотя она уже почти год провела рядом с Оберлусом и была свидетельницей и жертвой многих его жестокостей и абсолютного равнодушия, ей все еще казались непостижимыми некоторые выходки существа, которое и правда, казалось, не имело ничего общего с остальными людьми.

— Но ведь он еще жив! — вскричала она.

— Он дышит, и это все. Но он спекся, это точно. Чем раньше он умрет, тем лучше будет для него и для всех.

Оберлус пробрался к рулю, распутал конец цепи, которой были связаны пленники, освободил Пинту Соуза и, на глазах обессилевшей женщины и под безразличными взглядами остальных, ухватил его за плечи и бросил в воду.

Очень медленно — наверное, в этом ленивом океане все происходило медленно — португалец начал тонуть в прозрачных водах и в конце концов исчез, словно проглоченный голубой ширью, которая скорее навевала мысль о безмятежном сне, чем о реальности смерти.

Игуана Оберлус проводил взглядом тело, пока оно не исчезло, а потом сел на место Соузы, взявшись за весло, оставшееся свободным.

— Берись за руль, — приказал он Малышке Кармен. — И помни: на восток! Все время на восток! Отклонишься хотя бы на один градус — оставлю без воды. Нам надо выйти из этой мертвой зоны, где нет ветра и не клюет рыба. — Он начал грести. — Если мы и дальше будем держаться этого направления, через пару дней одолеем уже половину пути.

— Половину пути! — с хрипом выдохнула она. — Боже Всемилостивый!

•

Дурачок Кнут, обессилев, потерял последние остатки разума, которые у него еще оставались. Это случилось в середине четвертой недели плавания, когда запасы еды подошли к концу и стало очевидно, что в этом глубочайшем и спокойном море рыба не поднимается к поверхности, как они ни старались ее приманить всевозможной наживкой.

Однажды утром норвежец вдруг запел, хотя губы у него потрескались от жажды, — и песня, вероятно, казалась ему невероятно смешной, потому что время от времени он начинал громко смеяться, размахивая руками и гримасничая.

В довершение он швырнул в воду весло; Оберлус в ярости поколотил норвежца, выловил весло и сунул ему в руки, но тот снова его отбросил.

Оберлус отложил весло в сторону и дал Кнуту глоток воды в надежде, что он образумится и будет слушать, что ему говорят, однако он по-прежнему распевал свою непонятную песню, не умолкая ни на минуту, весь день и последующую ночь. В конце концов на рассвете Игуана Оберлус вынул один из своих пистолетов из мешка, в котором их хранил, дабы уберечь от влаги, и прицелился ему в голову, со строгим видом поднеся палец к губам, явно требуя тишины.

Однако бедный дурачок все равно продолжал петь.

Оберлус демонстративно взвел курок.

Кнут равнодушно посмотрел, как он это делает, рассмеялся — наверняка его позабавила какая-нибудь непристойность в песне — и продолжил пение, как будто находился — а так в действительности и было — в другом мире.

— Не убивай его, — вступилась Малышка Кармен. — Не видишь, что он свихнулся?

— Я вижу, что из-за него свихнемся мы все. Не хочешь, чтобы я его убивал, — заставь его умолкнуть.

Кармен де Ибарра подсела к норвежцу и начала ласково гладить его по голове, словно ребенка.

— Ну довольно! — шептала она — Успокойся. Мы уже вдоволь насмеялись с твоими песнями… Пожалуйста, хватит! Не видишь, что он тебя убьет?.. — Она обескураженно вздохнула — Господи! Он меня даже не слушает, а если бы и слушал, все равно бы меня не понял… Замолчи, Кнут, ну пожалуйста! Замолчи!

Он закрыла ему рот рукой, а норвежец, дурачок, с такой силой впился ей в ладонь, будто намеревался прокусить ее насквозь.

Малышка Кармен взвыла от боли, но Кнут продолжал сжимать зубы, пока не раздался выстрел, который разнес ему голову, опрокинув на спину.

Перепачканная в крови и мозгах, оглушенная выстрелом, прогремевшим у нее над ухом, впав в истерику при виде обезображенного лица и с силой сжав окровавленную, почти прокушенную руку, Кармен де Ибарра обессиленно упала на дно лодки и начала плакать, будучи не в силах больше сдерживаться.

Игуана Оберлус тем временем скинул в воду мертвое тело норвежца, вновь зарядил пистолет, спрятал его в мешок и, взяв в руки оба весла, начал грести — в том размеренном, монотонном и постоянном ритме, который установил с самого начала.

Португалец Феррейра, наблюдавший за развитием событий с безразличием сомнамбулы, свернулся клубком на скамье и тотчас же уснул.