Иисус достоин аплодисментов

Пошустрив по факультету Сингапур, кое-как наскреб на бутылку водки. Умел он находить деньги на водку.

Уже выйдя из магазина, парни наткнулись на Паневина.

— О, а ты чего не на лекции? — удивился Сингапур.

— Так сма, эта сма…

— Понятно, — остановил его Сингапур. — Ну, пошли. — Он кивнул Паневину, и тот охотно зашагал за ними. Все втроем вошли в ближайший подъезд.

— У тебя, таки, нюх, — говорил Сингапур, выставляя на подоконник бутылку водки, пластиковый стакан и мороженое — все, на что хватило собранных денег. — Но учти, — он налил водки и протянул стакан Данилу, — ты расскажешь, что это за безумное создание в розовой куртке, и какого лешего ты с бомжихами вяжешься.

— Она, это самое, святая, — неожиданно серьезно и на редкость разборчиво ответил Паневин, заглядывая на Данила, уже взявшего в другую руку мороженое.

— О как! — присвистнул Сингапур. — Ну давай, — кивнул он Данилу, тот выпил, закусил, заметил поморщившись: «Дрянь водка»; поставил стакан и мороженое на подоконник. Сингапур налил водки, не предложив Паневину, выпил сам, согласился, что водка дрянь, закурил. Закурил и Данил.

— Ну, мы тебя слушаем, — выпустив струйку дыма, произнес Сингапур.

— А… Эт сма, пацаны, а…

— А тебе, когда расскажешь, — ласковый ответ. — Не волнуйся, на твой век хватит.

— Ну вще… сма… — разволновался Паневин.

— Черт с тобой, — Сингапур налил ему. Паневин выпил.

— Мороженое не дам, — брезгливо Сингапур отставил мороженое от протянутой руки Паневина, — ты с бомжихами всякими вяжешься.

— Она не бомжиха, она, сма, стая, — взволновано пробурчал Паневин, неохотно достав из кармана свою пачку «Дуката», Сингапур с Даниилом курили «Laky Strake».

— Святая — в смысле… — Сингапур покрутил пальцем у виска.

— Не, сма, ее, сма, один, сма, плюбил, сма, и яйца отрезал себе, сма.

Не выдержав, и Сингапур и Данил засмеялись.

— Слушай ты — сма, — сквозь смех говорил Данил, — ты, сма, нормально, сма, говорить можешь, сма, педагог, сма?

— Еще раз «сма» скажешь, водки не дам, — сказал Сингапур.

— Ну эт сма, я…

— Все — ты попал.

Данил тут же обнял Сингапура и тихо и задушевно запел:

— Круто ты попал на тиви, ты звезда — давай народ порази.

— Удиви, — возразил Сингапур. — По рифме подходит «удиви».

— Не спорь, — отмахнулся Данил, — я лучше знаю, у меня сестра эту хрень слушает. Они поют: «порази».

— Потому что они урю-юки, — на распев заметил Сингапур. — Да Сма?.. Ну ладно, — согласился он, — налью тебе, но давай без этих своих… Понял? — он строго взглянул на Паневина.

— Понял, — кивнул Паневин, взял стакан и выпил. Выпив, он, напряженно, стараясь говорить понятно, стал рассказывать, что знал, об этой знаменательной, на его взгляд, истории — истории о Кирилле Минковиче, который от большой любви к Гале кастрировал себя садовыми ножницами. Если бы ни Данил, ни Сингапур, уже не слышали эту байку, о которой в свое время шел слух в определенной неформальной тусовке, то ни черта они бы не разобрали, разгребая все эти «сма» и «вще», без которых Паневин никак не мог рассказывать, как он, по совести сказать, ни старался. К тому же, захмелев, он и вовсе потерял возможность изъясняться нормально, речь его перестала быть похожей на человеческую, а скорее на какие-то животные звуки, временами сцеплявшиеся все теми же «сма» и «вще». А история была насколько любопытная, настолько же и мутная. Сказать, что Кирилл Минкович был странный человек, значило ничего не сказать. Он был сумасшедший. Это знали все. У него даже справка была. Но опять же… эта история… В такое хочешь не хочешь, а поверишь, уж очень сальная историйка. В нее, по-правде, и верили. А что — вполне вероятно, чего еще можно ожидать от человека, свихнувшегося на религии. Такие не то что яйца, такие вены вскрывают, из окон выбрасываются. Но… вены и из окон, это обычные истории, можно сказать, типовые; здесь же старообрядчеством попахивало, что называется — полный скопец.