Иисус и победа Бога

Ибо в одно время с ним придут корабли Киттимские… и он озлобится на святой завет. Войска, посланные им, займут и осквернят Храм и крепость. Они прекратят ежедневную жертву и поставят мерзость запустения. Поступающих нечестиво против завета он привлечет к себе лестью; но люди, чтущие своего Бога, усилятся и будут действовать[1811].

И по истечении шестидесяти двух седьмин срезан будет помазанник, и ничего у него не будет; а войска вождя, который придет, разрушат город и святилище. И конец его будет как от наводнения, и до конца будет война. Суждены опустошения. Он утвердит сильный завет со многими на одну седьмину, и на протяжении половины седьмины он прекратит жертву и приношение; и на их месте будет мерзость запустения, — пока предопределенный конец не постигнет опустошителя[1812].

Эти отрывки, взятые вместе, явно стоят за предупреждениями в Мк 13. С учетом нашей предыдущей аргументации, есть все причины считать, что подобным образом их использовал сам Иисус. Они говорят о разрушении и опустошении Храма язычниками и подчеркивают прекращение ежедневных жертв[1813]. Иисус, временно приостановив процесс жертвоприношений (см. главу 9), дал символическое указание на предстоящую гибель Храма… Отметим: тексты Даниила имеют выраженно мессианский смысл: «поставление мерзости» связано с деятельностью «помазанника»[1814]. Соседние предупреждения о страданиях и гонениях хорошо вписываются в марковский контекст, где, напомним, Иисус предсказывает появление «лжемессий» (Мк 13:18–20, 21–23).

В этом–то контексте мы и находим знаменитый и широко дискутируемый отрывок, касающийся «Сына Человеческого»:

Но в те дни, после скорби той,

«солнце померкнет,

и луна не даст света своего,

и звезды спадут с неба,

и силы небесные поколеблются».

Тогда увидят Сына Человеческого,

грядущего на облаках с силою многою и славою[1815].

Какая нить Ариадны поможет нам выйти из лабиринта толкований этого отрывка? Без нее не обойтись! Литературы по вопросу о «Сыне Человеческом» столь много, что вполне можно понять Сандерса, который признается, что не знает решения проблемы. Можно понять Борга и Кроссана, которые вообще исключают этот вопрос из исследований жизни Иисуса. Можно понять одного моего оксфордского коллегу (лучше не буду называть его имя), который проворчал на одном из семинаров: «Сын Человеческий, сын человеческий… Так и до безумия недалеко»[1816]. Я предлагаю три принципа, которые могут нас вывести от Минотавра к свету:

Первый принцип. Необходимо уяснить особенности апокалиптического языка вообще и особенности Даниила, в частности. Об этом я подробно говорил в NTPG (глава 10), а также чуть выше в главе 8. Мой тезис: «апокалиптика» использует образы «космические» и образы «иного мира» для описания посюсторонних реалий, для «богословского» и «духовного» осмысления этих посюсторонних реалий (точнее говоря, того, что мы называем «посюсторонними» реалиями и «богословским» смыслом. Эта оговорка — намек на наивность попытки втиснуть ураган еврейского богословия I века в бутылку современных западных категорий с их ложными антитезами). Согласно Ис 13:10 и 34:4 (цит. в Мк 13:24сл.), солнце померкнет и звезды упадут с небес. Эти отрывки, в своем контексте, указывают не на конец света, а на поразительные события «космической» важности в нашем мире (например, на падение великих империй)[1817]. Яркие и странные для нас образы многих «апокалиптических» текстов выдают не параноидальное или дуалистическое мировоззрение (как полагают некоторые анахронистически мыслящие ученые), а творческую переработку израильского наследия — Писаний, особенно Пророков. Не будем забывать, что евреи I века, читая отрывки вроде Дан 7, считали себя под гнетом римлян, а не мифических монстров. Контекст такой «апокалиптики» четко соответствует контексту пророческого служения Иисуса. Ее язык оказывается превосходным средством для той грозной Вести, которую возвещал Иисус.