Иисус и победа Бога

Вопрос, которым мы теперь займемся, вмещает в себя три проблемы, уже занимавшие нас ранее: отношение Иисуса к иудаизму, его программа, причины смерти. Только посмотрим мы на них под другим углом. Иисус считал себя пророком — вестником Царства ГОСПОДА, полагающим начало этому Царству. Он верил, что он — истинный Мессия Израилев. Он ждал, что Царство придет через его смерть от рук язычников. Одним словом, Иисус был убежден: слова вестника из Исайи, наконец, сбываются: Бог Израилев воцаряется, «Вавилон» терпит поражение, и плен заканчивается. Однако возникает такой вопрос. В центре вести Исайи — возвращение ГОСПОДА на Сион. Присутствовала ли эта тема в программе и провозвестии Иисуса, и если «да», то как?

Данная проблема стоит в одном ряду с первыми тремя, но подводит и к четвертой: как возникло христианство и почему оно было именно таким, каким было? В частности, — вопрос не только о ранней Церкви, но и об Иисусе! — как получилось, что Иисусу поклонялись не только в позднем и эллинизированном христианстве, но и в очень раннем, очень еврейском и глубоко монотеистическом христианстве[2143]? Иными словами, перед нами проблема «христологическая» — то, что недавно назвали «христологией Иисуса»[2144].

К сожалению, даже ученые, разрабатывавшие эту тему, в своей постановке вопроса и аргументах больше запутывали, чем проясняли ситуацию. Я попробую пойти другим путем. Я не буду заниматься «титулами Иисуса» (хотя коснусь этого вопроса) и не буду пытаться узнать непознаваемое — религиозный опыт Иисуса[2145] — в попытках разыскать там «уникальность», способную «объяснить» раннехристианские представления об Иисусе. В качестве опоры я возьму, как и раньше, символические акты Иисуса, а также рассказы и загадки, с помощью которых он их объяснял. Повторюсь: мы занимаемся не просто историей идей, но историей действий, в которых отразилось призвание. В существовании забытой страны и возможности пути через нее меня убеждает, в первую очередь, когерентность этой темы со всем, что мы уже изучали. Некоторые авторы действуют по такой схеме: ищут в жизни и служении Иисуса моменты, которые выделяются из общего ряда, а потом говорят: хотя большую часть его жизни и можно объяснить в сугубо человеческих категориях, есть вещи, которые «он, несомненно, делал потому, что был Богом». Это напоминает прием, встречающийся у некоторых отцов церкви. Они пытались отделить то, что Иисус делал как человек (испытывал голод, рыдал, страдал), от того, что он делал как «Бог» (творил чудеса, воскрес). Однако подобного рода эксперименты в «естественном богословии» отражают метафизику, абсолютно чуждую иудаизму I века. Перед нами не добавленная извне новая тема (словно на полотно старого мастера кто–то пририсовал усы). Скорее, мы открываем подлинный портрет, счищая слои краски, добавленной из лучших побуждений как благочестием, так и неверием.

Подчеркну: сейчас я не разбираю вопрос о том, был ли Иисус в каком–то смысле «Богом». Меня интересуют его цели и задачи: чувство призвания, которое заставило еврея I века говорить и делать то, что он говорил и делал. Меня также интересует, в рамках какой системы верований такое поведение было возможным. Полученная картина в принципе должна соответствовать уже описанному складу ума (пророк–вестник Царства) и другим аспектам целей и задач Иисуса (он собирался, как Мессия, осуществить подлинное возвращение из плена, подлинную победу над злом). Действовать мы будем, используя уже знакомый нам критерий двойного сходства и двойного различия (с иудаизмом и ранней Церковью). Одним словом, я попытаюсь завершить портрет Иисуса, каким он был при своей земной жизни. Портрет, имеющий смысл сам по себе и необходимый для объяснений известных нам фактов.

Для подробного обзора историографии по данному вопросу здесь нет места. Да в этом и отсутствует необходимость. «Новый поиск» и его более поздние продолжатели вообще исключили эту тему из обсуждения. Казалось бы, «третий поиск» вполне мог бы задаться вопросом, присутствовало ли в целях и задачах Иисуса нечто, послужившее истоком раннехристианских представлений об Иисусе. Но нет, почти никто об этом не спрашивает. Одно из исключений — Харви с его интересным анализом понятия «представительства» (agency), когда некто выступает от лица кого–то другого (скажем, очень часто сын представляет отца)[2146]. Во многих современных работах эта тема присутствует скрыто, как герой в пьесе Беккета, влияющий на развитие событий, но никогда не высказывающийся. Иногда исследователи громко заявляют, что они историки и подобными вопросами не занимаются. Однако людьми, к этой проблеме индифферентными, их на самом деле не назовешь. Возьмем того же Вермеша. Казалось бы, в своей книге он убрал богословие за скобки, — но нет, в самом конце он выносит вердикт именно богословского характера[2147].