Иисус Неизвестный

Могли искуситься, согрешить, Иисус? Кажется, и здесь, как во всех последних глубинах религиозного опыта, – антиномия – «противоположно-согласное»: [397]мог и не мог. Если бы не мог, не был бы Сыном человеческим; если бы мог, не был бы Сыном Божиим.

Видит ли, знает ли дьявол, с кем имеет дело? Опять «противоположно-согласное»: знает и не знает. Видит все, кроме одной слепой – ослепляющей точки: Любви-Свободы. А в ней-то для обоих – Искушаемого и Искусителя – все и решается.

Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий, —

если это и малые бесы в одержимых знают, то тем более – он, некогда светлейший из Сынов Божиих, Сына Единородного бывший брат. Знает, видит Рождество, Благовещение, Богоявление; но слепнет, как мы, в одной ослепительной точке; спрашивает, как мы: что такое чудо? Вера ли от чуда, или чудо от веры? Было это или не было?

XIX

Знает ли Иисус, что не согрешит, уже в ту минуту, когда искушается, или еще не знает, потому что этого не может знатьСын человеческий, не хочет знать Сын Божий? Знает это Сам Отец, или тоже не хочет знать, чтобы не отнять у Сына драгоценнейшего дара любви – свободы? [398]

Вот где и нам, людям, надо не знать, молчать, останавливаться вовремя на том краю бездны, где шепчет Сатана: «Бросься отсюда вниз». Людям дано знать лишь то, и настолько, что и насколько им всего нужнее знать: что Иисус Человек воистину умер, один за всех, на Голгофе, мучился до кровавого пота в Гефсимании, один за всех, и на Горе искушался, один за всех. Тоньше волосок никогда не отделял большей человеческой воли от большего зла; высшей точки свободы не достигала любовь никогда.

Трижды, в трех Искушениях, судьбы мира колеблются на этой высшей точке, как на острие ножа; трижды перед нами разверзается тайна Сына в Отце:

Любовь – Свобода.

Ею-то и побеждает Иисус дьявола, и победит Христос Антихриста.

XX

Если бы мы узнали, наконец, что именно в эти сорок дней, за нас, именно этим – любовью-свободой, искушал Христа Антихрист, то, может быть, в сердце нашем дописалось бы, начатое Достоевским, «утаенное Евангелие», – Апокриф об Искушении.

8. Искушение

Апокриф

1.

Шли трое в подземном раю, в ущелье Крита: впереди Человек в белой одежде, какую носили только что вышедшие из вод крещения, а за Ним – двое, в темных одеждах учеников Иоанновых, Симон Ионин и брат его, Андрей.

– Равви! Равви! – звал Симон.

Но шедший впереди, – то ли не слышал голоса его, заглушаемого ревом потока, то ли не хотел слышать, – уходил, не оглядываясь.

– Нет, не слышит. Видишь, уходит от нас, – сказал Андрей, – пойдем назад.

Но Симон ускорил шаг, побежал за Уходящим, продолжая звать:

– Равви! Равви!

Вдруг, – не успели опомниться, – Тот, в белой одежде, перешел, точно перелетел, через поток, шагая с камня на камень, над пенящимся омутом, и начал всходить быстро-легко, как будто тоже взлетая, по крутой козьей тропе, на высоту почти отвесных скал. Белая, в темной зелени вересков, мелькала одежда. В последний раз мелькнула, и исчез; только сорвавшийся из-под ноги Его камень, пролетев сквозь кусты, прыгая и ударяясь о скалы, упал, в шуме потока беззвучно.

– Ушел! Ушел! – вдруг остановившись, заплакал Симон, как маленькие дети плачут. – Сколько ждали, искали, молились, и вот, только что нашли, – ушел!

– Нет, не уйдет; если Тот Самый, – никуда не уйдет: для того и пришел, чтобы люди узнали о Нем, – утешал Андрей.

Симон, так же вдруг, по-детски, как начал плакать, всхлипнул в последний раз, тяжело вздохнул и посмотрел на брата молча, пристально.

– Что ты говоришь, Андрей: «если Тот»?.. начал опять, уже без слез, но еще горестней. – Сам же давеча сказал: «нашли», сам привел меня к Нему, а теперь: «если»…

Андрей ничего не ответил. Молча пошли в Вифавару. Симон опустил голову, как будто глубоко задумался. Был третий час пополудни.

– Нет, не вернется до ночи, – сказал Симон, взглянув на солнце, будто отвечал себе на то, о чем думал. – И куда пошел, зачем? Что будет делать ночью, один в пустыне?

– Ночью, один, – повторил Андрей и, помолчав, прибавил тихо, как будто про себя: – да, лучше б не ходил: там, в пустыне, ночью, дьявол…

И только что он это сказал, почудилось обоим, хотя солнце светило по-прежнему, что вдруг потемнело все, как перед затмением. И сделалось страшно.

2.

Страшно было и Человеку в белой одежде. Шел, как будто не Своей волей, а чья-то сила влекла Его, неодолимая – выше, все выше, по таким крутизнам, где нога человеческая не ступала никогда.

Выйдя из ущелья, начал всходить по отлогому скату ослепительно-белой, на черно-синем небе, известняково-меловой горы. [399]Только узкая, черная, на меловой белизне, щель, как адово устье, зияла под Ним, – теснина Крита, подземный рай.

Медленно-медленно, – то ли очень устал, то ли все страшнее было идти, – поднявшись на один из ближайших к вершине уступов, срезанный плоско, как плоская кровля, – остановился.