Иисус неизвестный

И Он пошел с ними, и пришел в Назарет, и был в повиновении у них. И матерь Его сохраняла все слова в сердце своем.

Иисус же преуспевал в премудрости и возрасте, и в любви у Бога и человеков. (Лк 2, 51–52.)

Было, как бы не было, вспыхнуло-потухло, как молния; только смутно что-то помнится, как наяву — страшный сон. Вышел на минуту из повиновения, и снова вернулся в него; вырос на минуту, и снова сделался маленьким. И все пошло как будто по-старому. День за днем, год за годом, все то же: ходит Мальчик в школу, с детским хором сливает Свой голосок, повторяя за учителем каждый стих Закона, — и этот: «чти отца своего и матерь свою»; дома стучит молотком, обмазывает глиной кирпичики, — учится строительных дел мастерству; водит стадо черных коз на Галилейские пастбища; когда же домой возвращается, — пастушью свирель Его, киннору, жалобно поющую Кинирову песнь, мать узнает издали:

Воззрят на Того, Кого пронзили,

и будут рыдать о Нем,

как рыдают об единороднем сыне,

и скорбеть, как скорбят о первенце…

Хочет что-то вспомнить и не может. «Прежний, тот самый, Настоящий», — думает, вглядываясь в Сына, мать; и вдруг, — как будто не совсем Тот, чуть-чуть Другой.

И ужас ледяным ожогом сердце жжет.

3.

Сидя однажды в темном углу Назаретского домика, при свете тусклой лампады, чинил ремешок на стоптанных лапотках-сандалийках и тихо-тихо, как осенние пчелы жужжат над последним цветком, напевал отца Своего Давида, псалом — песнь Восхождения по пути Крови:

Господи, не надмевалось сердце Мое,

и не возносились очи Мои,

и Я не входил в великое

и для Меня недосягаемое.

Не смирял ли Я и не успокаивал ли

души Моей, как дитяти,

отнятого от груди матери?

Душа Моя была во Мне,

как дитя, отнятое от груди.[282]

Жалоба такая в этой песенке послышалась матери, что подошла к Нему, села рядом, положила голову Его к себе на грудь, начала тихонько гладить по волосам; хотела что-то сказать, но слов не находила — молчала. Молча поднял и Он глаза на нее, улыбнулся, потом прошептал, как в самом раннем детстве, когда еще не умел говорить:

— Ma!

Тихо закрыл глаза; веки опустились на них так тяжело, что, казалось, уже никогда не подымутся, — уснул.

И увидела мать такое на лице Его сияние, что солнечный свет перед ним — тьма. И вспомнила вдруг все, что забыла: Ангела в ризах белых, как снег, с лицом, как молния:

Радуйся, Благодатная!

И сказала, как тогда:

Се раба Господня,

Да будет мне, по слову твоему.

И еще сказала:

Величит душа моя Господа

и возрадовался дух мой

о Боге, Спасителе моем,

что призрел Он на смирение рабы Своей,

ибо отныне будут ублажать меня все роды,

что сотворил мне величие Сильный.

И уже не ледяная молния ужаса, а огненная — радости прошла ей душу, как меч. Вдруг поняла, что Сын любит ее, как никто никого никогда не любил, и сотворит ей величие Сильный; на такую высоту вознесет ее, на какой не был никто никогда; сделает рабу земную Царицей Небесной, матерь Свою — Богоматерью.

XIII

Первые слова Господни, — как будто невыносимо жестокие, слова любви, как будто ненавидящей; это неимоверно и, следовательно, подлинно, по общему закону Евангельской критики: чем неимовернее, тем подлинней.

Сам Лука дает нам понять, откуда им взяты эти слова, так же, как весь «Апокриф» — не ложное, а «утаенное Евангелие» о Рождестве и детстве Господа.

Все слова сии сохраняла Мария, слагая их в сердце своем (2, 19),

— это после Рождества, и опять, после тех непонятных слов двенадцатилетнего Отрока:

Матерь Его сохраняла все слова сии в сердце своем. (2, 51)

В этот-то, конечно, недаром дважды повторенный стих о сердце матери и включает Лука все Евангелие о Рождестве и детстве, как жемчужину — в нетленно-золотую оправу: память любви — вернейшая; незабвенно помнит, потому что бесконечно любит сердце Матери.

Если все Евангелие о явной жизни Господа есть не что иное, как «Воспоминания» Апостолов, apomn ^emonvemata, в смысле наших «исторических воспоминаний», то и все Евангелие о тайной жизни Его есть не что иное, как «воспоминания» Иисусовой матери.

Как же не верить такому свидетельству?

XIV

Темную ночь неизвестной жизни Иисуса Неизвестного прорезает лучом ослепительно яркого света этот рассказ о двенадцатилетнем Отроке, тем для нас драгоценнейший, что им подтверждаются наши собственные догадки — написавшийся невольно в сердце нашем, «Апокриф». Ночь озарила молния, и мы увидели, что шли по верному пути, при бледном свете зарниц, — обратных, на тайную жизнь из явной — падающих отблесков; верно угадали, что для Иисуса уже здесь, в Назарете, начинается восходящий к Иерусалиму, «путь Крови» — крестный путь на Голгофу.